— Про ту сараюшку мало кто знает, да и не будут они тебя там искать. На Лабинскую кинутся, уж я так сделаю, что они все дороги на Армавир сторожить поскачут, будь уверен… Ты верхи ездить можешь?

— Приходилось… — ответил матрос, ещё не понимая, к чему клонит пастушонок.

— Тогда бери путо и вяжи мне руки назад.

— Это зачем же?

— Вот не понимает! Вяжи руки, сидай на Ваську и поняй на хутор…

Заметив удивление и растерянность на лице матроса, Петька, довольный, улыбнулся.

— Да ты что, Петро? С тебя твой Новак семь шкур сдерёт за коня! — решительно сказал матрос, с трудом поднимаясь на ноги. — Не могу я так…

— А по-другому нельзя. Если они тебя поймают, так немедля изрубят на куски… Я-то знаю своих беляков!.. Вяжи! Конь-то не Новака, браткин конь. И я тебе его не насовсем отдаю, братке передашь в Армавире.

— Но что ты им скажешь?

Петька опять хитровато улыбнулся — у него уже созрел, как ему казалось, самый верный план.

— Скажу правду: «Напал на меня матрос, скрутил руки, вскочил на коня, и поминай как звали…» — «А куда он поскакал?» — заорут беляки, а может, и сам станичный атаман. «На Лабинск… Вот по этой дороге поскакал. Он на меня как бирюк налетел, кости чуть не переломал… Я ему говорил, что это не мои лошади, что мне отвечать за них придётся, а он и слушать не захотел…» Новак крикнет: «Вперёд, ребята! Лови матроса! А с этим щенком я дома поговорю!..» И поскачут пустой след распутывать…

Как ни весело описывал Петька всё, что произойдёт, когда обнаружится бегство матроса на атаманском коне, самому матросу смеяться не хотелось.

— Ох, Петро, не к добру ты смеёшься! Боюсь я за тебя. Я же в том сараюшке с ума сойду, если ты не явишься ко времени. Что я буду думать?

— А ты не бойся… Ежели плетью и огреет разок, так от этого не помирают. Да и не станет атаман при людях мальца забижать — постыдится… А дома и подавно не тронет. Там же Настя, а она за меня что квочка за цыплока стоит. Дома он только грозится. Настя-то скаженная девка, что хочешь выкинуть может. А ты думаешь, Новак не знает, что она по братке моему сохнет? Ещё как знает… Давай вяжи!

Петька бросился на поляну, легонько свистнул, и конь так же тихо заржал ему в ответ. Петька зануздал коня и распутал. Этим путом матрос и скрутил Петьке руки.

— Не больно?

— Вяжи… Тоже мне бандит! Крутит руки, а сам спрашивает, не больно ли! Ты по-настоящему дело делай, чтобы придиру не было. Я ещё мордой об грязь потрусь… Рубаху вот тут, у ворота, располосуй хорошенько. Ну, сильнее… Зашьёт Настя. А теперь садись…

Матрос взял повод, и Васька запрядал ушами, затанцевал на месте.

— Стоять! — окрикнул его Петька. — Не бойся, Васька, дядя Микола на тебе до братки поедет… Ну, кому сказал — стоять!

Но конь храпел, косил глаза.

Матросу удалось сесть только тогда, когда Петька взял повод в зубы и потёрся своей щекой о скулу Васьки.

— Ну, не мешкай, дядя Микола! В случае не приду, сам пробивайся… Пробивайся вот по этой дороге, по которой я беляков направлю. Жди меня на хуторе ровно три дня… Ваську заведи в сараюшку, разнуздай, дай сена… Да только буду я к сроку, обязательно буду!.. А братку встретишь Василя Демидова, коня передашь и поклон от меня и Насти…

Матрос наклонился, поцеловал Петьку в лоб.

— Спасибо тебе, товарищ Петька, — сказал он и тряхнул головой, как будто хотел хоть на минуту отогнать тяжёлые мысли. А потом, натягивая поводья, наклонился ещё раз и спросил: — А если я самого а Ленина увижу, что ему передать?

— Ленину? — Петька подался вперёд. — Ленину? Одно передай: ждём его. Ой как ждём!.. И поклон ему передай, до сырой земли поклон… А теперь поняй. Время…

Матрос тронул Ваську, и конь с места взял в карьер.

— Ух ты! — невольно вырвалось у Петьки. — Вот поскакал, вот взял с места… Чисто казак! Прощай, дядя Микола, прощай, матрос! Я буду на хуторе к сроку…

Головки подсолнухов повернулись вслед за солнцем на запад. Казалось, что, заходя, солнце отразилось тысячами солнц на склоне Макрухи, высокого холма за станицей. Всё застыло, прощаясь с дневным светом. Даже коршун, летящий над делянкой проса в поисках перепелов, почти не машет крыльями. Долетев до края делянки, он парит над подсолнечным полем, но вдруг испуганно взмывает вверх и шарахается в сторону.

Тихо и в станице. Не крикнет петух, не замычат коровы, возвращаясь из стада домой: их сегодня да и вчера никто не выгонял в стадо.

За станицей тишину рвёт выстрел. Трёхдюймовый снаряд, вырвавшись из орудийного жерла, с воем проносится над соломенными крышами хат, садами и огородами и, долетев до станичной площади, со страшным грохотом взрывается у церковной ограды.

Вместе с первым выстрелом ожили кукуруза и подсолнухи, зашелестели листья, закивали головки, и вот сотни бойцов в линялых гимнастёрках без погон, с винтовками наперевес с громовым «ура» бросились в станицу.

Второй снаряд разорвался у телешовских ворот, обитых листами железа. Он пробил в воротах одну большую дыру и шесть маленьких. Осколком снесло голову уже оперившемуся цыплёнку. Закудахтала квочка, собирая остальных цыплят, а старая Телешиха выскочила из дому и заголосила над убитым цыплёнком, как над родным чадом.

— Маманя! Чи вы с ума сошли? Бегите скорее в хату! Застрелють же вас! — кричала ей рябая дочка, чуть приоткрыв дверь.

Снаряды рвались всё чаще, а Телешиха голосила всё громче. С перепугу ревела старая. Знала: как займут станицу красные и да как начнут станичники сводить счёты с телешовским двором… Большой накопился счёт у станичной бедноты к Телешовым.

Белогвардейцы были застигнуты врасплох. Сухопарый сотник носился по площади на гнедом жеребце с шашкой наголо, но его никто уже не слушал. На бешеном галопе влетали белоказаки на площадь и, не задерживаясь, устремлялись в единственную улицу, по которой можно было спуститься в нижнюю часть станицы.

Около правления стоял старенький автомобиль. В нём сидел бледный полковник, с ужасом смотревший то на косогор за станицей, откуда наступали бойцы-красноармейцы, то на удирающих своих конников, то на рыжебородого казака-шофёра, неистово вертевшего заводную ручку автомобиля. Мотор фыркал, чихал, но не заводился.

Вдруг на косогор вылетели две пулемётные тачанки, развернулись и стали поливать площадь свинцовым дождём.

Та… та… та… — и правленческая вывеска оказалась перечёркнутой.

— Коня! — завопил полковник визгливым голосом, выскочил из машины, вырвал у ординарца плеть и несколько раз хлестнул ею по спине шофёра. — В трибунал его, каналью! — взвизгнул он и стал карабкаться на подведённого скакуна, от страха не попадая носком сапога в стремя.

Ординарец плечом подтолкнул его под толстый зад, и наконец полковник очутился в седле. Не мешкая, он помчался догонять своё «храброе воинство».

— Ату его! Улю-лю! — заорал шофёр, выхватил из-под сиденья винтовку и разрядил всю обойму вслед полковнику и его свите.

Полковник ускакал невредимым, зато жеребец под сотником вдруг сделал скачок в сторону и рухнул. Сотник, перелетев через голову лошади, растянулся на земле и застыл без движения.

Батарейцы белоказаков открыли ответный огонь слишком поздно. Они успели сделать только два выстрела и, бросив пушки, ускакали, чтобы не попасть в плен.

Всё же один из их снарядов разорвался на косогоре. Осколками исковеркало щиток пулемёта, убило лошадь и тяжело ранило мальчика-красноармейца.

Бой был скоротечным. Ещё засветло санитары начали уносить на носилках раненых и убитых. На двор к старой Матрёне Кузнецовой въехала тачанка, запряжённая одной лошадью. Молодой конопатый пулемётчик соскочил с неё и помог другому, бритому, в казачьей черкеске, осторожно снять с тачанки раненого мальчика.