Матуан, река, берущая начало в горах Восточного Паутоо, орошает большую плодородную долину, неисчислимые рисовые плантации. Это Нил Западного Паутоо. И вот жизненосный поток, кормилец миллионов людей, иссякает. Беда двойная: не только убавляется вода в Западном Паутоо, но и прибывает в Восточном, затопляя поля и поселки.

В горах, в том месте, где нашли труп Баокара, начала свое нашествие силициевая плазма. Что именно произошло с контрабандистом в то время сказать было трудно, но факт оставался фактом; именно здесь начала свой разрушительный путь силициевая плазма, уничтожая все живое, местами окаменевая, забивая живительные потоки, наступая на страну, лишая ее урожая, губя селения и скот.

Кировские острова. Утро. Легкий морозец, розовый иней на деревьях и сине-сиреневые тени за сугробами. До Института электроники далеко, но я оставил машину и иду пешком. Времени у меня мало. Нет ни минуты лишней, а я все равно решаю идти пешком, хочу вдыхать полной грудью холодный воздух, впитывать и впитывать эту ни с чем не сравнимую, подернутую нежным утренним туманом красоту аллей, старинных дач, дворцов-санаториев, мостиков, перекинутых через речушки и каналы. В моем распоряжении всего три дня. На все. На встречи с родными, на любование Ленинградом, на приемку в институте генератора. Но в это утро я не в силах был экономить минуты и шел пешком. Шел долго, терзаясь и радуясь.

Солнце поднялось, засверкали кристаллики снега на вершинах деревьев, подступающих к реке Крестовке, таяла сизая дымка, скрывавшая Елагин остров… Солнце показалось из-за яхт-клуба. Огромное, багрово-красное и совсем ручное. Неужели это то же самое солнце, которое неистовствует там, на Паутоо? Такое казалось неправдоподобным. Ведь там, на Паутоо… Вот тогда я забываю об искрящемся кружеве заколдованных морозом деревьев у Крестовки, вспоминаю бушующую у истоков Матуана пену. Перед моим взором встают гигантские окаменевшие исполины тропиков, умерщвленные силициевой плазмой джунгли, и я вскакиваю в автобус.

Уже в вестибюле института, просторном и теплом (тут только я почувствовал, как продрог утром), меня обрадовали и огорчили одновременно: генератор действительно готов к сдаче государственной комиссии; получено сообщение о введении чрезвычайного положения на всем архипелаге Паутоо.

Три дня, проведенные в Ленинграде, промелькнули незаметно. Из Паутоо непрерывно поступали тревожные телеграммы. Никто из нас, занятых генератором, не давал себе отдыха. Питались мы кое-как, на ходу, уезжали на часок-другой отдохнуть и все остальное время не покидали испытательную площадку.

Последняя регулировка, оформление документации, испытания. Проверка агрегата вновь и вновь и наконец последняя проба на плазме, выпущенной на испытательный участок.

Сосновые ветки, стволы, сучья, сваленные на выложенной чугунными плитами площадке, пришлись силициевой плазме по вкусу ничуть не меньше, чем пальмы и ротанги на Паутоо. Пенистая масса подбиралась все к новым и новым порциям приносимого ей в жертву сосняка. Но вот включался генератор, установленный на расстоянии сорока метров, и все прекращалось. Пена затвердевала, мертвела. Портативный, мощный, изящно выполненный генератор своими невидимыми лучами смело и безотказно разил надвигающееся на нас чудище.

Рядом лежащие стволы свежесрубленных деревьев оставались неповрежденными, все такими же синевато-зелеными, чуть припудренными снежком.

Успех вызывал чувство огромного удовлетворения, а тревога не покидала ни на миг: вести из Макими не радовали.

На следующее утро я уже прощался с Ленинградом. К полудню в специальный скоростной самолет был погружен генератор, и я вместе с главным инженером института вылетел в Макими.

Теперь, рассматривая потрепанные записные книжки тех боевых дней, я удивляюсь, как мы успевали справляться со всем навалившимся на нас так внезапно. Из Ленинграда я вылетел 18 февраля, а 22-го мы уже начали наступление на самом ответственном участке бедствия — у водопада Никтеу.

В Макими я застал обстановку, напомнившую дни войны. Правительство заседало почти беспрерывно. Создан был комитет по борьбе с силициевой опасностью. Доктор Ямш и Юсгор несколько раз в день выступали по радио и телевидению, призывая все население островов собирать туароке. Газеты были полны сообщениями о "продвижении противника".

Плазма надвигалась, захватывая все новые и новые площади.

На Паутоо в это время во всех местах, мало-мальски пригодных для производства смолы, день и ночь шла работа. Сотни тысяч людей сносили кустарник в кучи, рубили его, варили, вытапливали смолу. И уже тысячи костров окружают силициевое живое вещество в горах Канатура, и там, где дымки туароке окутывали потоки плазмы, она каменела, замирала, становилась не такой уж страшной. Весть об этом дошла до населения Западного Паутоо. Вскоре и там стихийно начался сбор туароке.

Туароке в какой-то мере спасал положение. К окуриванию плазмы удалось привлечь огромное количество людей, но все же дымки душистой смолы не в состоянии были нацело ликвидировать опасность. Чуть заметный ветерок, слегка отклонившийся в сторону поток дыма — и плазма оставалась нетронутой, находила лазейку, растекалась и завоевывала новые участки. В часы, когда низвергались с неба ливневые потоки, костры мгновенно тухли, а живое силициевое вещество, освеженное, приободрившееся, действовало особенно бурно и гордо.

Все надежды в то время мы возлагали на генератор запаха. Ночью 21 февраля его установили на вертолет, и еще до рассвета мы с Юсгором ринулись в бой. Возбуждение было столь велико, что не замечался грохот мотора. Внимание привлекало только одно — вершина Канатура, уже розовевшая на темном небе. Что там делается? Как удастся справиться с нашествием? Я пристально всматривался в таящие угрозу горы, с нетерпением ожидая момента встречи с плазмой, стараясь представить, что она уже успела натворить.

Внизу, в долине, все выглядело привычным, мирным, ничего не говорило о надвигающейся беде.

Восток быстро светлел, и, как только показался раскаленный диск солнца, все озарилось золотым блеском. Террасы рисовых полей засияли смарагдовой зеленью, среди маленьких, зеркально голубевших прудиков уютно темнели участки еще не тронутого топором тропического леса. Все постепенно оживало. Задымились лесные порубки, в паутоанских деревушках, прятавшихся среди кокосовых пальм, бананов, хлебных деревьев, показались люди. По красному латеритовому шоссе уже шли грузовики, полные рабочих, едущих на каучуковые и ананасные плантации. Вертолет уносил нас все дальше и дальше от океана. Кончалась цветущая, прорезанная речушками и каналами равнина, начинались холмы, поросшие лоланг-лолангом, а вскоре под нами заклубились темные непроходимые джунгли, показались скалистые обрывы, в ярком солнце четко обозначились глубокие расщелины в вулканических массивах Себарао.

В окнах замелькали тени от вращавшихся над головой лопастей. Мы снижались, стремительно приближаясь к могучим лесным исполинам. В первый момент я не мог сообразить, что с ними произошло. Казалось, каким-то чудом за несколько минут из нежащихся под солнцем тропиков мы перенеслись на далекий север. Я не узнавал джунглей. Лесные великаны, опутанные переплетением лиан, двуперистые вайи стройных пальм, древовидные папоротники, бамбуки, как струи фонтана взвивающиеся ввысь, длиннобородые мхи, эпифиты, огромные, похожие на слоновые уши листья таро — все это не было, как обычно, зеленым всех тонов и оттенков, а представлялось заснеженным, скованным лютым морозом. Перламутровые, опаловые, то словно посыпанные солью, то будто припорошенные тончайшей слюдой, растения искрились в лучах солнца, переливались радужным блеском. Но блеск этот был каким-то холодным, не верилось, что все это происходит вблизи экватора. Проделки злого волшебника породили красоту мертвящую, от созерцания которой сжималось сердце.

А в глубине джунглей, в тех местах, где силициевое живое вещество хозяйничало дольше, пугающая красота сменялась тускло-серым хаосом. Там пропитанные плазмой и не закрепленные дымками туароке растения уже разбухли, превратились в бесформенные груды никому не нужного материала, таящего в себе разрушительную силу.