— Не понимаю. А вы не спутали чего-либо?

— О нет, господин Ритам! Я поспешил сюда, чтобы сменить Нисута, а сын сейчас же помчался к Таркору. Он у меня пронырлив и любознателен не в меру. Только перед вашим приходом он уехал отсюда. Рассказал мне все, что видел, оставил для меня еду и умчался на завод: ему во вторую смену. Так вот, дальше переезда на дороге, ведущей в Пэм, ему, правда, пробраться не удалось: всюду стояли цепи солдат. От конечной станции метро он уже шел пешком: в сторону Таркора транспорт не пропускают. По шоссе одна за другой проносились пожарные машины. Говорят, их не хватило в столице и команды вызвали из Пэма, Нуви и даже Лонара. Пожарники оберегают парк от огня. Нельзя, чтобы огонь распространился. Уничтожают все только вблизи озера.

— Кошмар какой-то. Да что же уничтожают?

— Никто толком ничего не знает. Мой парень побывал вблизи этого ада: любопытно ему, он, слава богу, не был на войне. Сын говорит: уже на переезде нечем дышать. Дым идет не только вверх, но и стелется по всему лесопарку. Солдаты в противогазах. Самолеты, как в фонтан чернил, влетают в столб дыма и сбрасывают бомбу за бомбой. Черные клубы то и дело становятся багрово-красными.

— Как это все странно. Надо попытаться позвонить господину Карту. Не пойму ничего. Зачем этот фургон из Таркора. И здесь, в Пропилеях, где так много ценного…

— Но вам-то что беспокоиться. Таркор ведь на противоположном конце города.

Ритам встал, собираясь немедленно пойти к телефону, но привратник, услышав доносившиеся из своей комнаты позывные, потащил управляющего к репродуктору.

В десять утра началась передача специального заявления муниципалитета. В нем сообщалось, что техническими причинами была вызвана настоятельная необходимость принять срочные меры к уничтожению испытательного института концерна "Ченснепп-каучук" в Таркоре. Правление концерна обратилось к правительству с просьбой о помощи, которая и была немедленно оказана. Причины, побудившие правление прибегнуть к столь экстраординарным мерам, весьма уважительны, но так как они связаны с производственными секретами фирмы, то не могут стать достоянием гласности.

Проведение операции осуществляется высококвалифицированными военными и не вызовет никаких жертв.

Интересы пайщиков фирмы затронуты не будут.

Очередная выплата дивидендов будет произведена полностью и в надлежащий срок.

Население призывалось к спокойствию.

Спокойствия Ритам не ощущал и поспешил в Пропилеи: ему не терпелось позвонить Карту, хотелось как-то унять охватившую его тревогу, поскорее все выяснить.

Когда художник прошел буковую рощицу и, как всегда, окинул взглядом всю Анфиладу, его охватил ужас. Средневековье исчезло. Даже отсюда, издалека, было видно, что на его месте теперь стоит стройное, блестящее на солнце сооружение.

С тех пор как Ритам потерял ногу, он никогда не передвигался с такой скоростью. Всю Анфиладу — а это не меньше двухсот метров — он пробежал, если можно назвать бегом ускоренное до предела ковыляние на металлической ноге, и уже через несколько минут очутился перед пустырем. Да, у него не помутилось сознание, он не грезил. Средневековья не было. На его месте возвышалась изумительной красоты постройка, как бы выделанная из превосходного перламутра, переливавшая нежными полутонами всех цветов радуги. В теневой стороне постройки стены мягко светились. Впрочем, это были даже не стены. Скорее это было скопление колонн, составленных вплотную друг к другу. Коротких и более длинных. Колонн большего и меньшего диаметра, колонн стройных и величавых в своей непонятности.

Только тот, кто в ясном небе видел сверкание молний, кто видел, как вода превращается в песок, а камни в хлеб, может понять состояние Ритама. Он не мог даже вскрикнуть, не говоря о том, чтобы пошевелиться или тем более предпринять что-либо.

Из охватившего его оцепенения вывела черепаха. Только теперь, немного придя в себя после потрясшего его впечатления, он обратил внимание, что от сияющей постройки шла дорога. Там, где еще вчера были навалены камни и буйно разрастался чертополох, репейник и вереск, теперь сверкала, как стекло гладкая, углубленная в землю полоса. В конце этой полосы, поближе к тому месту, где стоял Ритам, виднелся полутораметровый холмик, который медленно двигался, приближаясь к римской балюстраде. Позади него, как позади дождевого червя, проползшего по мокрой земле, оставалась стекловидная дорожка. От холмика, как от трансформатора, исходило гудение, поверхность его тела пульсировала, и весь он, как гигантская, сплющенная под своей тяжестью капля ртути, перекатывался, приближаясь к тому месту, где стоял художник.

"Черепаха" выросла в холм.

Чем ближе она подвигалась к Ритаму, тем яснее он мог различить шестиугольные маленькие щитки или выпуклости на ее теле, тем лучше мог ее рассмотреть. Ни головы, ни конечностей видно не было. Чудовище передвигалось всей массой, очевидно обладая способностью перемещать центр тяжести внутри своего тела. По мере его приближения Ритам, как загипнотизированный, не в силах оторвать глаз от невиданного отступал по выложенной полированными плитами площадке.

Как только "черепаха" оставила позади себя пустырь и передним краем своего огромного тела, напоминавшего круто замешанный ком теста, коснулась гранитных плит, она стала двигаться быстрее. Расстояние от пустыря до статуи Августа она прошла минуты за две.

Ритам, отступая, приблизился к ступеням балюстрады, споткнулся о них, упал и продолжал лежать, не в силах шевельнуться.

А тем временем "черепаха", встретив на своем прямолинейном пути препятствие в виде постамента статуи Августа, стала вытягиваться. Из овального холмика она превратилась в длинную колбасу, один конец которой стал огибать постамент. Другой конец некоторое время оставался в покое, но вот тоже зашевелился и быстро сомкнулся с первым. Не прошло и полминуты, как холм-черепаха превратился в бублик, окруживший творение великого скульптора. Гул усилился. Увеличилось самосвечение все время вибрирующего кольца, и оно стало расти. Оно плотнее смыкалось вокруг статуи, утончалось и за счет этого тянулось вверх, превращаясь в огромный стакан. В две-три минуты постамент и статуя были окружены выросшей вокруг них стеной и уже стали невидимы все еще лежавшему на ступенях художнику.

Гудение усилилось до нестерпимо пронзительной, давящей ноты и мгновенно стихло. Завеса, только что закрывавшая статую, опустилась — и статуи не стало.

Груда тонкого порошка возвышалась на том месте, где еще несколько минут назад стояла высеченная в позапрошлом тысячелетии фигура Августа.

Ритам закричал. Дико, неистово, закричал так, как кричит насмерть испуганный зверь.

В метрополии и на островах Паутоо я пробыл в общей сложности не менее двух лет. За это время я познакомился с многими людьми, так или иначе имевшими отношение к силициевой проблеме. Но Пита Фурна, сыгравшего такую значительную, хотя и неблаговидную, роль в силициевой эпопее, мне повидать не пришлось. Он был неуловим и предпочитал действовать незаметно, зачастую выступая под чужим именем.

В обширной литературе, посвященной истории этого вопроса, о Фурне практически нигде не упоминается, а его роль в событиях, приведших к бомбежке Таркора, старательно замалчивается. Ничего не сказано о деяниях Пита Фурна и в отчете Международной комиссии по силицитам, проводившей расследование в столице метрополии Западного Паутоо. Уже значительно позже, и то благодаря обстоятельствам не совсем обычным, мне удалось узнать, что поведала о событиях в Таркоре абстрактная скульптура, стоявшая в кабинете Отэна Карта.

Месяца три назад, уже готовя эти записки к печати, я разговорился с Асквитом и признался, что для меня так и остались непонятными причины, вызвавшие катастрофу в Таркоре. Ответ был чисто асквитовский: