Иногда Волгин совершал длительные прогулки по Неве и её многочисленным рукавам. Арелет скользил по воде быстро и беззвучно. Только плеск рассекаемых волн и длинные полосы пены, расходившиеся в стороны от острого носа, напоминали, что воздушный аппарат превратился в лодку.

Как-то незаметно Волгин вполне овладел искусством управления. Ему уже не приходилось думать, как направить арелет в нужную сторону, это происходило автоматически. Чуткая машина повинуясь малейшему желанию своего пассажира, опускалась на землю или на воду, всегда мягко и плавно поднималась в воздух меняла скорость и направление, точно воля человека была здесь ни при чём, а она сама выбирала путь.

Летать или плыть по воде на арелете было наслаждением. Словно вырастали вдруг крылья или человек превращался в рыбу. Машина могла плыть даже под водой: её герметический фюзеляж не пропускал влаги.

Все эти дни стояла прекрасная погода, небо было безоблачно. Волгин знал, что это делалось вопреки расписанию, специально для него. Календарь был нарушен, вероятно, впервые за много лет.

Октябрьский парк всегда был полон людей. Волгина замечали сразу, но никогда больше возле него не собиралась толпа, как это случилось в первый день его прилёта в Ленинград. Распорядился ли об этом кто-нибудь или это явилось следствием свойственной людям Новой эры чуткой деликатности, изменившей им один-единственный раз, Волгин не знал.

Он видел, что на него смотрят с любопытством, но не навязчиво. Многие улыбались ему или приветствовали дружеским жестом.

Это внимание не было ему неприятно.

Иногда Волгин спрашивал, как пройти к тому или иному месту. Ему отвечали вежливо и просто, ничем не показывая, что спрашивающий — человек необычный.

Он видел, что люди были бы рады поговорить с ним, но никто не делал ни малейшей попытки завязать разговор. Инициативы ждали от Волгина.

А он сам никак не мог заставить себя заговорить с ними о чём-нибудь постороннем. Ложный страх поставить себя в смешное положение, показаться невежественным дикарём не оставлял Волгина.

И люди, казалось, хорошо понимали это.

Каждый день он решал, что сегодня обязательно познакомится с кем-нибудь, но каждый раз возвращался домой, не выполнив этого решения.

Даже с Мэри и Владиленом он говорил не обо всём. Он отводил душу только в редких беседах с Люцием по телеофу. Своего «отца» Волгин не стеснялся и мог говорить с ним свободно.

Окружающие замечали, что характер Волгина начинает портиться. Всё явственнее проступали признаки тоски по прошлому. Дмитрий сам видел это.

Комфорт в доме всё чаще раздражал его. Иногда ему мучительно хотелось своей рукой повернуть кран умывальника, самому открыть дверь. Он попросил Владилена вызвать механика и выключить автомат в своей спальне. Это было тотчас же исполнено, и Волгин с удовольствием убирал комнату и стелил постель.

Он был бы не прочь вообще убрать все автоматы в доме, но сдерживался, не желая доставлять неудобства Мэри и Владилену.

А они оба скучали в этом вынужденном безделии. Пребывание в Ленинграде становилось утомительным. Они с нетерпением ждали, когда, наконец, Дмитрий решит продолжить путешествие.

Они видели, что Волгин день ото дня становится всё более мрачным и раздражительным, и с тревогой сообщали об этом Люцию.

Но даже Люций не считал себя вправе вмешиваться в личную жизнь Волгина.

Так прошли две недели.

Сергей всё ещё не улетал домой. Волгин приписывал это желанию быть возле него, но в действительности дело обстояло иначе. Сергей, выполняя просьбу Люция, следил за здоровьем Волгина и регулярно информировал о нём как Люция, так и Ио.

Внешне Волгин был совершенно здоров. Благодаря антигравитационному поясу он не чувствовал никакого утомления. Исходив за день десятки километров, он возвращался домой свежим и бодрым. Для поверхностного взгляда всё обстояло благополучно.

Но Сергей был не просто медиком. Он был одним из лучших учеников выдающегося врача — Ио. И он видел, что здоровье Волгина лишь кажущееся, и за ним таится прогрессирующая болезнь.

Медицина тридцать девятого века первое и главное внимание уделяла душевному состоянию человека. Малейшее расстройство нервной системы расценивалось как признак, требующий врачебного вмешательства. А у Волгина эти признаки проявлялись всё чаще.

— Он должен уехать отсюда, и как можно скорей, — категорически потребовал молодой учёный при очередном разговоре с Люцием. — Вы один можете воздействовать на него.

— Хорошо, попробую поговорить с ним, — ответил Люций, — Но вы не подавайте и виду, что заметили что-нибудь неладное. Пусть Дмитрий считает себя здоровым.

— Физически он здоров, — вздыхал Сергей. — Ему вреден именно Ленинград, и только Ленинград. Едва он покинет его, всё придёт в норму.

Люций был согласен с этим выводом. Ио тоже разделял мнение своего ученика. С ними были согласны Мэри и Владилен.

И все четверо ошибались.

Причиной раздражительности и мрачного настроения Волгина был не Ленинград. На новый и незнакомый ему город он не обращал большого внимания, а Октябрьский парк ему нравился. Там все наиболее памятные места сохранились в неприкосновенности, и он с удовольствием проводил в нём время.

Само по себе место, где был старый Ленинград, хотя и вызывало мысли о прошлом, не могло служить причиной сильной тоски.

Причиной был портрет Иры, висевший в его комнате.

Здесь была допущена большая ошибка. Чуткость изменила Люцию, по просьбе которого был написан этот портрет с бюста, стоявшего в шестьдесят четвёртой лаборатории. Люций думал доставить радость своему «сыну», но не учёл, что портретом близкого человека подчеркнёт и обострит одиночество Волгина в новом мире.

Никто не знал, какое потрясающее впечатление произвёл на Волгина неожиданный подарок, как тяжело и трудно было ему видеть портрет ежедневно.

Каждый вечер Волгин долго всматривался в любимые черты.

Это была Ира, но в то же время не совсем она, и различие, легко найденное Волгиным, угнетало его ещё больше, чем самый портрет. Если бы она была «как живая», ему было бы легче.

Теперь он каждый день целиком погружался в прошлое, и настоящее становилось ему всё более чуждым.

Если бы Люций знал это, то постарался бы любым способом изъять портрет из комнаты Волгина, исправить допущенный промах. Но было уже поздно, Волгин ни за что на свете не согласился бы расстаться с портретом. Он привык к нему, доставлявшему и боль, и радость.

Волгин решил найти художника, писавшего портрет, и попросить его изменить отдельные детали и выражение лица, которое совсем не соответствовало характеру Ирины. Она никогда не была такой — замкнувшейся в «учёности», строгой жрицей науки, какой изобразил её на полотне этот художник.

Одна из деталей особенно была неприятна Волгину. На сером платье Иры блестела Золотая Звезда Героя.

«Неужели они не могли узнать подробности её жизни? — думал он с досадой, — Ведь она никогда не носила звезды. Она была награждена посмертно!»

Звезда на груди Ирины, совершенно такая же, какую носил постоянно сам Волгин, подчёркивала разницу между ними. Она умерла, погибла, не зная, что удостоена высочайшей награды, а он живёт, и весь мир чтит его как героя былых времён.

Она умерла, а он жив!

Эта мысль постепенно становилась невыносимой для Волгина.

Своим поступком, вызванным самыми добрыми чувствами, Люций достиг того, чего и он, и Ио боялись больше всего, — разбудил в Волгине почти заглохшие воспоминания о прошлом.

Но Люций даже не подозревал об этом.

Однажды, когда, соскучившись, Волгин вызвал его к телеофу, Люций, как бы между прочим, спросил его, думает ли он когда-нибудь продолжать путь. Вопрос был задан в шутливом тоне, и Волгин не заметил ничего необычного в этом вопросе.

— Да, — ответил он, — на днях я думаю перелететь в Москву. Мне трудно расстаться с Ленинградом.

— Тебе тяжело в нём?

— Нет, не тяжелее, чем будет в любом другом месте. Мне хорошо было в доме Мунция, — вырвалось у Волгина. — Там я был иногда даже счастлив.