Перед сном она посчитала деньги.

Несмотря на тщательнейшую экономию, несмотря на то, что она больше не покупала ни варенья, ни сушек, ни даже белого хлеба, несмотря на то, что ради сбережения дров она топила свою плиту раз в три дня и отогревалась только в постели — под всеми одеялами и шубами, несмотря на то, что вынула из корзины старые, уже выброшенные чулки и заштопала их, чтобы не тратиться на новые, которые стоили всего семьдесят копеек, — несмотря на все это, у нее осталось двадцать восемь рублей с мелочью. А истратив эти двадцать восемь, она должна была жить на пенсию в одиннадцать рублей…

Ей долго не спалось.

Стараясь надышать под одеяло, чтобы скорей согреться, она думала о том, как привести в порядок свое выцветшее, короткое и вытертое пальто… Вата в пальто сбилась, подкладка протерлась, какие-то дрянные лошадиные волосы то и дело вылезали наружу.

«Если кожей обшить по краям, — думала Антонина, — такой не очень толстой или даже тоненькой кожей. Рукава, воротник, борт и петли, пожалуй, можно — ничего получится. Но только как же я обошью? Это очень трудно, это на машине надо, а у меня машины вовсе нет, да ведь тут еще специальная машина нужна… с толстой иголкой… А может быть, руками?»

Тотчас же она представила себе, как она идет по улице в таком отделанном кожей пальто и в серой пуховой шапочке с помпоном, в перчатках, тоже серых, и в высоких, настоящих фетровых ботах…

«И не холодно, — вздрогнув от радости, подумала она, — и ни капельки не холодно, ну ничуть; мороз, снег блестит, извозчики кричат, и я иду, ботами щелк да щелк, и даже нос не потираю, так мне тепло…»

Ей было самой непонятно, почему вдруг, если обшить пальто кожей, станет тепло, но в холодной комнате, в постели, пахнущей чем-то вроде мороза, так хорошо думалось о теплом пальто, что Антонина не останавливала себя.

«А что, если не кожей? — внезапно подумала она. — А что, если воротник сделать ну хоть бы из барашка, тогда ту материю, что на воротнике, можно на обшлага пустить и так придумать обшлага, чтобы они клапанами заходили на локти, получится красиво, пожалуй…» И утром, ругая себя всеми худыми словами, она поехала на толкучку…

Такого воротника, какой ей хотелось купить, она не нашла, но, возвращаясь, она столкнулась с торговцем, который продавал белые заячьи шкурки.

Шкурки были связаны в пачки по дюжине, по полторы и по шесть штук — для детских шубок.

— Почем? — спросила Антонина.

— Рубль и двадцать, — весело сказал торговец и раскинул веером пачку шкурок. — Хорош товар, мягкий, теплый, выделано на пять с плюсом.

— Уж и с плюсом, — усомнилась Антонина, — за такую цену бобра можно купить…

— Купите.

— Куплю.

— Молодая и скупая, — сказал торговец, — нехорошо, муж любить не будет.

— Будет, — вспыхнув, ответила Антонина, — вот если деньгами начну бросаться, тогда не будет…

Торговец ободрал с усов и бороды иней, поплясал на месте, тряхнув шкурками, и, сделав отчаянное лицо, крикнул:

— Рубль! Выбирай пачку.

— Мне нужно на воротник.

— На воротник? На воротник, хозяйка, не покупай, бери на палантин… Очень красивый палантин получится.

— А сколько же нужно на палантин? — робко спросила Антонина.

— Тебе четыре шкурки нужно. Выбирай!

Возвращаясь домой со шкурками в руке, она увидела афишу, на которой жирными буквами было напечатано имя того артиста… Спектакль с его участием шел завтра.

Дома она долго подбирала шкурки, потом лезвием безопасной бритвы отрезала лапки и крепкой шелковой ниткой сшила шкурки одну с другой…

Незаметно наступил вечер.

Антонина зажгла электричество, поела, опустила пониже лампу и опять принялась за работу…

Легкая заячья шерсть как пух разлеталась по всей комнате, налезала в волосы, цеплялась к скатерти, к одеялу, к занавескам.

Когда палантин был почти готов, она заметила, что сшила шкурки чуть кривовато. Пришлось пороть и сшивать наново…

Постучал Пюльканем.

— Можно! — крикнула Антонина и отгрызла кусочек сахару.

— Добрый вечер, — сказал Пюльканем, — работаете?

— Добрый вечер, — ответила она, не поднимая головы, — работаю.

— Разрешите присесть?

— Садитесь.

Он сел, заложил ногу за ногу, погладил тремя пальцами бородку и рассказал, что сегодня у него в кооперативе приказчик Фетов попытался уворовать девять фунтов русско-американского сыра.

— Поймали?

— Поймали, — не торопясь, ответил Пюльканем, — пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой. Это вы из чего шьете — из зайца?

— Да.

— Мы слишком бедны для того, чтобы покупать дешевые вещи, — произнес Пюльканем. — Быть может, у вас совсем нет денег?

— Есть.

— Но отчего же вы не топите?

— Топлю, — сказала Антонина и встряхнула палантин, — топлю, вчера топила, а сегодня некогда — вот шью.

— Похудели, — вздохнул Пюльканем, — очень похудели…

Антонина низко опустила голову и ладонями растянула на столе палантин. Мех красиво серебрился и был мягок, — она с удовольствием разглаживала его.

— А разрешите вас спросить, — кашляя, заговорил Пюльканем, — долго ли вы предполагаете ждать работу? — Он очень раскашлялся, побагровел и, сплюнув за свою дверь в свою плевательницу, опять уселся и опять, как давеча, погладил бородку тремя пальцами. — Бронхит, — промолвил он, — молочко надо пить с боржомом, вы боржом любите?

— Нет.

— Напрасно. В нем полезные ископаемые есть.

— Какие?

— Железо.

— И все-то вы врете, — сказала Антонина. — Какие такие полезные ископаемые? Вранье!

— Не в настроении?

— В настроении.

— А мне кажется, что не в настроении, — сказал Пюльканем и полошил свою пухлую ладонь на руку Антонине, — сердится девочка, так я думаю, — добавил он чрезвычайно противным, квакающим голосом, — сердится?

— Пустите руку, — лениво и брезгливо потребовала Антонина.

— И губки надула, — все тем же квакающим голосом говорил Пюльканем, — и глазки сердитые…

— Пусти, дурак! — блеснув глазами, сказала Антонина. — Пусти…

— Пусти, пусти, пусти, — бормотал Пюльканем и наклонился через стол, вытянув губы трубочкой и пытаясь схватить Антонину свободной рукой за плечо.

— Пусти!

— Один поцелуйчик!

— Да пусти же…

Ей стало так противно, что она ударила его кулаком по лицу.

Он качнулся и отступил.

Она опять ударила.

Тогда он боком, прикрыв голову ладонью, как щитком, отскочил, но зацепился за коврик и едва устоял на ногах.

Антонина опять подошла и еще раз ударила его…

Он взвизгнул и присел на корточки, но тотчас же отпрыгнул к своей двери, ударился об нее спиною и замер в ужасе, глядя на приближающуюся с линейкой в руке Антонину. Дверь открывалась в кухню, Пюльканем искал ручку, но, не оборачиваясь, не мог ее найти, а обернуться боялся, так как Антонина в любую секунду могла его ударить.

— Послушайте! — крикнул он, но не успел кончить, потому что она ударила его линейкой по щеке. — Послушайте! — во второй раз завизжал Пюльканем и рванулся на Антонину, но она осыпала его таким градом ударов по голове и по лицу, что он взвыл и, чтобы хоть как-нибудь спастись, побежал в угол за плиту, но линейка со свистом преградила ему путь. Закрывая лицо ладонями, он стал медленно пятиться назад к своей двери.

— Послушайте, — вдруг сказала Антонина, — послушайте, как вам не стыдно…

Пюльканем потер разбитое лицо рукой и робко кашлянул.

— Как вам не стыдно, — повторила Антонина, — как вам только не стыдно?.. Ах, боже, боже, был бы жив папа!

И, закинув голову назад, бессильно уронив руки, она вдруг так страшно и громко разрыдалась, что Пюльканем не выдержал и подошел к ней…

Она плакала, стоя посреди кухни, подняв кверху бледное, худенькое лицо и смешно растирая бока ладонями… Слезы одна за другой катились по ее щекам, каждый мускул лица дрожал, и все ее существо было полно такого страдания и горя, что Пюльканем почувствовал, как защекотало у него в носу и туман на мгновение застелил глаза.