Каждое слово имеет, таким образом, два полюса, две направляющие. Одна из них толкает к чистому выражению идеи, а другая, напротив, побуждает проявить эмоциональное состояние. В каждый отдельный момент то, что выражается тем или иным словом, представляет собой компромисс между этими тенденциями» (62).

Свою психолингвистическую, или, используя классическую терминологию, риторическую теорию Ортега применяет к анализу сложнейшей практики письменного перевода, который представлен в большой оформленой как диалог работе «Нищета и блеск перевода». Здесь от элементарного смысла междометий и ругательств Ортега переходит к сложнейшим смыслам целых речевых произведений, к их тончайшим нюансам, которые невозможно передать на чужом языке. Но пытаться надо, утверждает философ.

«Разумеется, читателям какой-либо страны не доставляет удовольствия перевод, сделанный в стиле их собственного языка. Для этого им с излишком хватает произведений своих писателей. Им нравится обратное: чтобы, доведя возможности языка до предела понимания, в нем просвечивала манера говорить, свойственная переводимому автору. Хорошим примером служат переводы моих книг на немецкий. За несколько лет вышло более пятнадцати их изданий. Это было бы непостижимо, если бы на четыре пятых не объяснялось удачным переводом. Моя переводчица до предела использовала грамматическую терпимость немецкого языка, чтобы точно передать то, что не является немецким в моей манере говорить. Таким образом, читатель без усилия воспроизводит испанский ход мысли. Так он немного отдыхает от самого себя, и ему доставляет удовольствие на время стать кем-то другим»[30].

В целом суть и тонкости такого сложного явления как язык Ортега раскрывает едва ли не лучше лингвистов и семиотиков, которые тоже примерно в это время решали сходные теоретические проблемы[31]. Система мыслей и система языка, условность и безусловность языкового знака, онтогенез и филогенез языка — обо всем этом Ортега писал тогда так точно, словно жил не в начале века, а во второй его половине.

Но он жил в первой половине двадцатого века в Испании, а значит не мог себе позволить занятий чистой наукой, так же, как не мог себе позволить уйти в чистое искусство. При его активном участии решалась судьба родины. Этот патриотизм он, можно сказать, всосал с молоком матери. Как показано в разделе о детстве Хосе, семейства Ортег и Гассетов, были самым непосредственным образом причастны к становлению либерально-буржуазной гласности в Испании, имеющей аналогии сразу с двумя эпохами гласности в России: шестидесятых годов девятнадцатого века и второй половины восьмидесятых века двадцатого. Правда, в Испании та гласность была периодом более длительным и стабильным, чем обе российские ее тезки вместе взятые. Хотя типологически было и нечто общее: империи переставали существовать. Однако, если в России последняя, социалистическая еще «гласность» приготовила почву (или с другой точки зрения, вырыла яму) для падения ослабшей империи, то в Испании сама гласность была вызвана осознанием факта окончательной гибели империи в 1898 году. Так, в той же лекции 1910 года в Бильбао Ортега говорил об особенностях испанской жизни, сравнивая ее с жизнью центральной Европы:

«Для других стран было бы допустимо временное отвлечение индивидуумов от национальных проблем: французы, англичане, немцы живут в социально организованной среде. Их страны не выглядят социально совершенными, но их общества выполняют все свои основополагающие функции, которые обслуживаются исправно работающими механизмами. Немецкий философ может позволить себе не беспокоиться о судьбе Германии (я не говорю, что он не должен беспокоиться), его гражданская жизнь всесторонне организована и не требует его вмешательства. Налоги не слишком обременительны, муниципальные службы здравоохранения заботятся о его здоровье; университет предлагает ему возможности почти автоматического обогащения новыми знаниями: ближайшая библиотека бесплатно снабжает его необходимыми книгами, он может путешествовать с умеренными затратами и, отдав свой голос на выборах, возвращаться в свой кабинет, не опасаясь, что его политическая воля будет фальсифицирована. Что препятствует немцу направить свой чёлн в море вечного и божественного и провести двадцать лет, размышляя исключительно о бесконечном?

У нас все иначе: испанец, который попытается избежать забот о стране, будет их пленником десять раз на дню и в конце концов придет к осознанию того, что для человека, рожденного между Бидасоа и Гибралтаром, Испания — забота первичная, всеобъемлющая и неотложная» (ОС, I, 506–507).

Ортега, возвращаясь к истокам этих проблем в анализе романа Пио Барохи, подчеркивал, что Испания девяностых годов XIX века — это «случай коллективного лицемерия, столь тяжелого и столь упорного, что ему не найти аналогов в истории: испанцы предавались иллюзии, что они дышат, когда открывают рот в безвоздушном пространстве, понимают что-то, когда читают книги своих философов, осмысленно и сочувственно слушают, когда говорят их ораторы» (39). Эту иллюзию и разбило поколение 98 года, поэтому не удивительно, что «испанская душа в последнее время сосредоточилась на политике. Вся наша духовность погружена в политику. Это естественно. Человеческая индивидуальность — не индивид как биологическая особь, а индивидуальность — есть категория общественная» (71).

Всё, что описывает Ортега, вернее всё, что он хочет найти и находит в романе Барохи и всё, что добавляет философ от своих личных исторических ощущений об атмосфере Испании накануне катастрофы девяносто восьмого года[32], очень хорошо укладывается в понятие «кризис ритуала», понятия, рожденного в типологически сходную эпоху в России[33]. Вернее — в СССР, потому что именно таковы были тогда «мои обстоятельства», наши обстоятельства. Кризис ритуала в то время (впрочем, как и всегда) требовал правильной организации совещательных речей с обязательным глубинным изобретением нового слова, которое направляло бы, целеполагало бы движение страны. Однако такого изобретателя по-настоящему нового харизматического слова не нашлось. Победило тоже ставшее уже почти ритуальным базаровское «сначала нужно место расчистить»[34]. В результате души, обитавшие на этом месте, начали рассеиваться, причем не только в государственно-географическом смысле.

Идея зачистки социальной местности очень близка и идеологии героев Барохи: «Есть книги типа „Парадокс, король“, где кажется, что ритм какой-нибудь беседы в кафе вот-вот разнесет в пух и прах все социальные институты. Такая разрушительная работа необходима. Если бы я не подозревал, что Бароха делает эту работу с долей легкомыслия и не потерял бы надежду обнаружить на страницах его романов дерзкое осознание того, что это разрушение неизбежно, хотя и вызывает грусть, я разразился бы длинный похвальной речью. Но для Барохи разрушение — просто развлечение. И это фатально. Фатально для его собственного труда. После того, как роман Барохи разрушительно проходится по цивилизации, разрушенное тут же встает из руин как ни в чем не бывало. Значит разрушение оказалось поверхностным и шуточным» (71).

Итак, Ортега-и-Гассет никоим образом не отрицает необходимости предварительной духовной расчистки окружающего. Но — духовной и серьезной. Причем, главное для Ортеги — не отрицающие, разрушительные действия, а положительные, созидающие, хотя бы потому, что серьезное преодоление старого возможно только после его творческой переработки в новое, то есть после осуществления акта изобретения.