Я прекрасно понимал, какой ценой достались ему эти перья. Захлопнув крышку жестянки, я протянул банку Степану.

— Берите, берите! Ведь вам же в тайгу, — замахал руками Степка. И, боясь, что я не приму столь дорогого подарка, прошептал:

— У петуха новые отрастут…

Мы расстались, как старые друзья. А через неделю наш маленький отряд уже был за сотни километров от Туруханска.

На биваках, когда под лиственницами вставала наша палатка, мы все трое брали удочки и закидывали в бурлящий поток золотистые перья. Хариусы даже выскакивали из воды, чтобы схватить мушку-обманку. И мы всегда были с рыбой.

Вечерами, когда начальник отряда пробовал душистую харьюсовую уху, он всегда говорил при этом:

— Уха, братцы, — первый сорт! Ай да Степка!

И не было дня, чтобы мы не вспомнили нашего далекого туруханского друга — щедрого человека Степку.

Порожистую заполярную речку Деген не на всякой карте и найдешь. На одних ее вовсе нет, а на более подробных картах увидишь небольшую синенькую закорючку. Но для меня эта закорючка по-своему дорога.

В конце июля каш отряд на двух лодках вошел в устье Дегена. Неподалеку от устья по левому берегу высится бурая скала. У ее подножия — осыпь из ребрастых, поросших зелеными лишайниками камней. Затем иссеченный трещинами отвесный утес и на вершине открытые всем ветрам редкие кедры.

Пока мои товарищи-геологи стучали молотками внизу, откалывая образцы, я по осыпи обошел скалу и с другой стороны выбрался на вершину.

Едва я перевел дух, как со стены обрыва сорвалась какая-то птица, чуть крупнее голубя, и, пронзительно клекоча, принялась кружить надо мной. Я подошел к краю пропасти, чтобы посмотреть, нет ли гнезда, и в ту же секунду, со свистом рассекая воздух, над моей головой пронеслась вторая такая же птица. По черной шапочке и темным «усам» я узнал в ней сокола-сапсана.

На небольшом уступе обрыва я увидел гнездо, вернее подстилку из сухих прутиков, а на ней трех пушистых белых птенцов. Птенцы, вытянув свои шейки, грелись под лучами заходящего солнца.

При виде столь мирной картины первым моим желанием было сфотографировать гнездо. Но сделать это оказалось не так-то просто. Не зря же родители-соколы устроили гнездо на отвесной стене.

Я начал соображать, как лучше подобраться к соколятам. Самое простое — привязать к стволу кедра веревку и по ней спуститься вниз.

Цепляясь за корявые ветви, я начал нащупывать ногой невидимые опоры. Мелкие камешки дробно посыпались вниз. Мох, покрывавший каменные уступы, сползал клочьями… Ольховый куст — единственная моя надежда — изогнулся всеми ветвями и едва не обломился у самого корня.

К счастью, никто не видел моих упражнений в воздушной: гимнастике. Ведь за это меня бы не похвалили.

Я опустился метра на четыре вниз, до гнезда оставалось столько же. Далековато, но ничего не поделаешь. Я несколько раз щелкнул затвором аппарата. Соколята, потревоженные моей возней, вытягивали тоненькие шейки и менялись местами. А мне только это и нужно.

Тем же путем я вернулся на вершину скалы. Родители сапсаны не унимались ни на секунду. Они яростно клекотали и проносились в нескольких метрах над моей головой. Чтобы не тревожить больше птиц, я по осыпи спустился к берегу Дегена.

Через две недели мы были уже далеко от этой чудесной речушки. Наш отряд плыл на моторной лодке вверх по Нижней Тунгуске. В пятнадцати километрах от острова Монастырского подвесной мотор несколько раз чихнул и, выпустив облако синего дыма, замолк. Пришлось причаливать к берегу и перебирать капризный механизм.

В то лето во всех реках держался высокий уровень воды. Вода билась о неприступные стены скал и глухо ворчала.

Неподалеку от нашей вынужденной стоянки каменной грудью встречала поток одна из таких скал. Ее вершина разделялась на несколько граненых столбов. И на одном из них я увидел сапсана. Он казался высеченным из камня.

Птица сидела неподвижно. Но я знал: ее зоркие глаза видят все, что происходит вокруг. Сапсан в любой миг был готов встретить непрошеного гостя. Он охранял свое гнездо, в котором наверняка находились соколята. Но со стороны реки их не увидишь, а сверху гнездо надежно защищено отвесной скалой.

Пока я любовался сидящим на каменном столбе соколом, из-за поворота реки вынырнула моторная лодка. Она совсем не походила на остроносые рыбачьи лодки, которые неторопливо бегают по Енисею и Тунгуске. Выкрашенная в грязно-зеленый цвет, с обрубленной кормой, эта посудина походила на старинный купеческий сундук.

В лодке сидели двое. Один держал руль, другой полулежал на передней скамье и, втянув голову в плечи, смотрел вперед. Надвинутый на глаза козырек фуражки придавал этому человеку вид старого злобного ворона.

Лодка шла вниз по течению.

Вдруг передний махнул рукой мотористу и знаками начал что-то объяснять ему. Человек у руля сбавил обороты мотора, и странная посудина, очертив на середине реки широкую дугу, стала приближаться к соколиной скале.

Мы перестали копаться в своем моторе и с любопытством следили за непонятными маневрами лодки. Казалось, всей своей громадой скала надвигается на это утлое суденышко, и через минуту-другую столкновение будет неизбежным.

Но тут в руках переднего холодной молнией сверкнул на солнце ружейный ствол. Человек быстрым движением вставил приклад в плечо и начал целиться.

Вмиг нам все стало ясно. Страж каменного столба — сокол — попался на глаза речному пирату.

«Лети! Ну что ты медлишь!» — подумал каждый из нас. Но сокол словно врос в камень.

Стремительная струя порохового дыма вырвалась из ружья, и через секунду эхо донесло до нас звук выстрела. Сокол камнем ринулся вниз. Сидевший у руля отвернул лодку от белых бурунов, которые кипели под скалой.

Но что это? Над самой лодкой падающий сокол расправил крылья и взмыл в небо.

«Жив!» — облегченно вздохнули мы. — «Браконьер промахнулся!»

Победно клекоча, сапсан кругами набирал высоту.

А Тунгуска, словно мать, охраняя все живое на своих берегах, торопливо уносила вниз грязно-зеленый сундук.

Перебирая свои фотографии, я подолгу смотрю на снимок соколят с Дегена. И всегда в такие минуты перед глазами встает недремлющий страж каменных столбов, смело ринувшийся с высоты навстречу смертельной опасности.

Комариное лето Заполярья подошло к концу. Тихими ночами Большая Медведица опрокидывала над крутобокими сопками свой ковш, и, казалось, из этого ковша выливались обильные таежные росы. Утром, когда из-за сопок выкатывалось солнце, его лучи, словно мерцающие звездочки Большой Медведицы, переливались радугой в каждой капельке росы.

Стояла середина августа. Наш отряд уже облазил все горы на берегах озера Северного и начал спускаться к югу по реке.

Свой первый лагерь мы решили разбить в трех километрах от озера на речном перекате. С этим перекатом мы связывали большие надежды. Тушенка и каша нам изрядно надоели еще в сопках над озером, и всем не терпелось наловить хариусов. А это можно было сделать только на перекате.

Когда мы добрались до него, то увидели широкую отмель по обеим берегам реки. Она была, как булыжная мостовая, выложена крупной, хорошо окатанной галькой. Видно, река уже много лет трудилась над этим перекатом. Здесь не было ни одного камня с острым или неровным краем.

Как только на берегу задымил костер и над ним повис наш закопченный чайник, мы с геологом Потаповым отправились к перекату за хариусами.

Выйдя на край отмели, мы в изумлении остановились: вдоль кромки воды, среди гальки, лежали десятки серебристых рыбешек. Здесь были тугунки, гольяны и даже несколько бычков-подкаменщиков. Похоже, что кто-то шел по отмели с прохудившимся лукошком и терял рыбешек.

— Неужели вода в реке так быстро падает, что рыба не успевает уйти в глубину? — сказал Потапов. Но от этого предположения мы сразу же отказались. Домосед бычок может и не успел выбраться из-под своего излюбленного камня. Но где это видано, чтобы такая шустрая рыбка, как гольян или тугунок, не почувствовала изменения уровня воды и вовремя не убралась на глубину.