„Должно быть, он сейчас закончит“, — подумал Дениц.

Вошёл Будгдорф и протянул Кребсу телефонограмму.

— От кого? — вяло спросил Гитлер.

— От Хейнрици, мой фюрер. Просит сапёров для фортификационных работ на Зееловских высотах.

— Послать. Мы создадим на этих высотах такую крепость, о которую русские обломают зубы.

Фюрер оживился.

— Мобилизуйте всех способных держать кирку и лопату. Никакого снисхождения, Кребс, к болезням и слабости. Пусть каждый немец — носит он военную форму или нет — знает, что если суждено нам погибнуть, то вместе с нами погибнет и немецкий народ.

— Я понял, мой фюрер, — склонил голову Кребс. — Разрешите выйти в аппаратную, чтобы позвонить Хейнрици.

— Передайте ему, что я надеюсь на командующего и всю группу армии „Висла“.

— На чём мы остановились? — спросил Гитлер у Бормана, когда Кребс прикрыл за собой дверь.

— Судьба Америки, мой фюрер.

— Ах, да, так вот, если Северной Америке не удастся разработать доктрины менее пустой, чем та, которая основывается на возвышенных, но химерических принципах так называемой христианской науки, тогда сомнительно, чтобы этот континент остался белым… — сказал Гитлер. Он сделал маленькую паузу.

Дениц и Борман молчали.

— Скоро станет очевидно, что у колосса на глиняных ногах после его удивительного возвышения осталось силы лишь для того, чтобы дать толчок собственному падению.

Дениц вспомнил, что то же самое о колоссе на глиняных ногах фюрер говорил о Советской России в начале войны.

— Итак, — сорвавшимся на хрип голосом продолжал Гитлер, — в этом жестоком мире, в который вновь ввергли нас две войны, становится очевидно, что лишь те белые народы имеют какие-либо шансы выжить и процветать, которые знают, что такое страдание, и всё ещё сохраняют волю к борьбе, даже когда обстановка безвыходна, к борьбе до самой смерти. И только те народы имеют право претендовать на эти качества, кто показал себя способным уничтожить у себя смертельный еврейский яд.

Гитлер замолк и, проковыляв к креслу, сел в него.

Наступило длительное молчание. Борман заканчивал свои записи…

Дениц пробыл в Рейхсканцелярии до рассвета. Когда он выехал на машине в Цоссен, солнце ещё не взошло, но было уже совсем светло. Дениц мог даже разглядеть лица сапёров, которые невдалеке от Имперской канцелярии разрыли мостовую, чтобы установить противотанковые надолбы. В другом месте сооружалось нечто вроде баррикады из разбитых бомбёжкой трамваев.

„Вот где будет проходить линия обороны! В самом центре столицы!“ — подумал Дениц и поёжился от озноба. В бункере фюрера было холодно, и Дениц всё не мог согреться.

Уже за Шпрее и Ландверканалом ему попались навстречу пожарные машины, летящие к Тиргартену. Судя по столбам дыма, в той стороне горели дома.

Ушла ночь, и утренний свет только ещё резче проявил мрачный колорит картины разрушения, как бы составленной каким-то бесноватым художником из серой громады разбитых домов и иззубренных стен, взрытого бомбами асфальта, переплетённых проволокой перекрёстков и глубоких траншей, которые рылись уже на самих берлинских улицах. Город выглядел зловеще.

Дениц вспомнил хриплый голос фюрера, его кликушеские проклятия, предрекаемые всему миру, и эти аккуратные листки „завещания“, исписанные рукой Бормана.

„Пока нам остаётся тяжёлое наследство, — со вздохом подумал Дениц, — очень, очень тяжёлое! И всё же мы военные, мы должны и выполним свой долг до конца“.

„Борьба до смерти“, „борьба до смерти“, — как привязавшийся мотив, повторял про себя Дениц слова Гитлера. И вдруг подумал: — Нет, лучше сказать — „борьба после смерти“. После ухода одних, для других, пришедших на смену. Для всех тех, кто выживет и понесёт в новую эпоху зажжённый нами факел“.

От быстрой ходьбы Бурцев, кажется, совсем согрелся, и, хотя гимнастёрка, подсохнув, отвердела, словно лёгкая кольчуга, озноб прошёл, в сапогах уже не хлюпала вода и тепло от ног постепенно прогревало портянки. Бурцев уже не сердился на Сергея Свиридова, который свалил его в воду, он ведь не выругал его и в тот первый момент, когда мокрый выкарабкался на берег, и потому, что это было бесполезно, и к тому же нельзя — могли услышать немцы. Сейчас же повеселевшему Бурцеву захотелось даже поговорить со своим командиром, он нагнал Сергея Свиридова, возглавлявшего цепочку разведчиков, и спросил, как его самочувствие.

— В каком смысле?

Сергей быстро обернулся, болезненно чуткий к малейшей иронии в весёлом тоне Бурцева.

— В смысле точного выхода на цель, на домик лесника?

— Веду по азимуту. Вы бывали в этом лесу, Бурцев? Тут сложно ориентироваться.

— Бывал, как же. С Германом, как его… Герингом. Охотились на оленей. Тут и замок его недалече. Эх, угодье! Помню: он стрельнёт, я стрельну. Насшибали этих оленей много. Герман мне рожки от маленькой козули подарил. Храни, говорит, эти рога, но не на голове, а на стене. Намекал, гад. А я как раз перед войной развёлся, рога-то мне наставлять некому.

Сергей больше не оборачивался, должно быть, не хотел вниманием своим поддержать балагурство старшины, а Бурцев это объяснял себе тем, что младший лейтенант нервничает, впервые ведя группу разведчиков по азимуту, ночью, на вражеской территории и в лесу. Это-то и забавляло Бурцева.

— Сергей Михайлович, вы невесте вашей написали письмо вечером? — спросил он, снова подступая с вопросами к Сергею, подогретый беззлобным намерением „покачать воду“ из младшего лейтенанта и хоть таким образом „скомпенсировать“ своё купанье в холодном Одере по его вине.

— Одной знакомой, а что? — спросил Сергей, однако и на этот раз не повернул головы к Бурцеву.

— Зря!

— Почему?

— Перед боем писать письма — плохая примета для разведчика.

— Я не знал, — упавшим голосом произнёс Сергей.

— Фото имеется?

— Маленькая карточка. Лежит в комсомольском билете. Но билет-то я оставил в сейфе роты вместе с другими документами.

— А вот это зря! — изрёк Бурцев. — Карточку невесты надо брать с собой, как раз хорошая примета.

— Меня же никто не предупредил, — вздохнул Сергей. — Вы тоже, — сказал он Бурцеву с укором.

— Хорошенькая хоть девушка?

— Симпатичная.

— Все они симпатичные, пока невесты, откуда только злые жёны берутся? — сказал Бурцев и тихонько толкнул локтем Сергея. — Вы на карту поглядывайте чаще, не потеряли планшета-то?

— Ещё чего? — пробурчал Сергей.

Бурцев посмеялся в кулак, негромко.

— Ещё один вопросик, только вы, я думаю, можете объяснить, Сергей Михайлович! Вот сколько мне немецких карт ни попадалось, а все они нашу страну показывают только до Урала. Я слышал так — это Гитлер приказал, чтобы, значит, не пугать своих солдат, что, дескать, Россия такая громадная. До Урала, дескать, в крайнем случае шагать не так далеко, не волнуйся, фриц! А всё-таки несерьёзно это получается со стороны Адольфа, как считаете?

— Я первый раз слышу об этом, Бурцев. Но если так, то, конечно, Гитлер, обманывая армию, и сам станет жертвой своей лжи.

— Вот то-то и оно! Погорел Адольф с этими картами, вчистую погорел. А вы-то, Сергей Михайлович, на свою карту чаще поглядывайте, — снова повторил Бурцев, а Сергей промолчал, может быть, наконец почувствовал, что старшина подтрунивает над ним, по форме — мягко, а по существу — с задевающим всегда Сергея бурцевским снисходительным добродушием.

Появилась луна и, просветлив верхушки леса, проложила и по земле меж деревьев тускло-серебристые дорожки. Разведчики вышли на поляну с травой, которая казалась шелковистой в мягком лунном свете. Здесь чётче прорисовывались фигуры солдат, можно было рассмотреть лица и даже выражение глаз.

Бурцев на поляне случайно взглянул на шею и затылок Сергея Свиридова и вдруг заметил, что кожа у него молочно-нежная, розоватая, как у девушки, чуть тронутая загаром, должно быть, очень мягкая и приятная на ощупь. Бурцев давно уже не видал на фронте, у людей, шагающих рядом с ним в строю, такой молодой кожи, правда, и строем разведчики почти никогда не ходили вблизи передовой.