— Ах, гады! — снова выкрикнул Бурцев, потому что ему надо было что-то крикнуть, разряжая страшное напряжение в груди, затем он выпрямился во весь рост, шагнул вперёд, схватился обеими руками за крестовину, обмотанную проволокой, и… приподнял её от земли. Он приподнял её сначала немного, словно бы взвесив тяжесть, и, поверив в свои силы, поднатужился и вздёрнул крестовину повыше, так, чтобы нижний край проволоки поднялся над травой.

Физическое напряжение, сотрясавшее тело, мешало Бурцеву говорить, он только раскрыл рот, мысленно крича разведчикам: „Ползите под проволокой, скорее, скорее!“ Он видел, что товарищи поняли его и поползли вперёд.

„Скорее!“ — беззвучно вопил Бурцев.

…Вот прополз Володька Петушков, друг ситный Володька, с которым столько пройдено дорог, и антифашист прополз с чёрным ящиком рации на спине и в штатском костюме, интересный немец, с ним хотел Бурцев поговорить по душам, да не успел… вот замешкался, но всё-таки прополз за проволоку Сергей Свиридов, младший лейтенант, виновник всего случившегося, но сейчас Бурцев не желал ему зла и не упрекал его ни в чём.

Он только мысленно крикнул ему:

„Живи! Ты молодой, ещё ничего не видел. Живи!“

Он всех их так провожал, проползавших мимо под проволокой, под крестовиной, которую Бурцев из последних сил держал на груди. Он каждому говорил про себя:

„Живи. Живите все и помните старшину Ваську Бурцева!“

…Сколько прошло времени: секунда, десять?! Время растягивалось, Бурцев потерял его ощущение. Он всё ещё стоял, весь открытый немцам, держа в руках крестовину, как плаху, к которой его пришьют пули немецких пулемётов.

И только в какое-то мгновение он подумал: „А зачем я это сделал?“ И ему стало жалко себя, и слёзы, глубинные, не на глазах, а в душе, смягчили Бурцеву горечь этой роковой минуты и страшную тоску по жизни, потому что он знал, что его убьют, не могут не убить, ведь он был великолепной мишенью с крестовиной на груди в свете прожектора.

„Прощай, Бурцев!“ — сказал он себе, и в то же мгновение первая пуля вошла в его плечо. Он качнулся, но не выпустил из рук крестовину, потому что последние разведчики ещё проползали под проволокой.

Пуля, прожёгшая ему плечо, помешала Бурцеву как следует произнести про себя последние слова, поэтому он мысленно повторил:

„Ещё раз прощай, Бурцев!“

И вспомнил о „завещании“, написанном перед уходом из роты, и сейчас удивился тому, как это пришло ему в голову вчера вечером, ведь, честное слово, тогда он не собирался умирать и не верил, что умрёт. Вот написал, и хорошо, и, может быть, ребята выполнят его просьбу и найдут брата Николая.

Вторая пуля ударила Бурцева в грудь, и он почувствовал, что ранен смертельно. Теперь он выпустил из рук крестовину, и она упала на землю. А Бурцеву сразу стало легче, потому что он сделал то, что задумал, как настоящий цельный человек, и спас товарищей ценой своей жизни.

И, радуясь этому, он захотел глубоко вздохнуть всей грудью, но уже не смог. Разведчики всё проползли вперёд и теперь из оврага кричали Бурцеву, чтобы он спрятался в траве и последовал за ними, но Бурцев уже не слышал их голоса.

Он уже ничего не слышал и ничего не видел, но только почувствовал, как ещё одна пуля, а может быть, две вошли в его тело, не причинив сильной боли.

„Живите, ребята!“ — снова хотел крикнуть Бурцев, но желание это зажглось в его мозгу слабым импульсом и тут же потухло, подавленное всё сокрушающей слабостью… Качнулась земля, и Бурцев полетел в тёмную, бездонную пропасть.

— Мама! — крикнул Бурцев, собрав последние силы. — Мама моя родная!

И Бурцева не стало. Но тело его ещё стояло ногами на земле.

Разведчики по другую сторону проволоки видели, как Бурцев вытянул правую руку вперёд, словно бы ощупывая пространство, потом сделал шаг, на мгновение застыл в ярком луче замершего вместе с ним прожектора и рухнул лицом в траву…

Сосновый лес, подступавший к городу с юга, обрывался у шоссе, за которым тянулись голые поля, перемежающиеся отдельными каменными строениями. Здесь Зубов и Вендель с глубоким вздохом сожаления оставили за спиной последнее укрытие — придорожные кусты — и вступили на широкую, открытую дорогу.

— Дорога к жизни или на эшафот, — сказал Зубов, принуждая себя к шутке, чтобы смягчить тошноватый приступ страха.

Метрах в ста от них налево виднелся дорожный щит с надписью: „Schwedt“.

— Вот он! — шёпотом произнёс Вендель.

Они всё ещё не решались двинуться по дороге и несколько минут наблюдали за тем, как резиновой, тягучей лентой тянется по дороге колонна беженцев. Сколько таких колонн видел Зубов там, к востоку от Одера, но никогда ещё не стоял он вот так, как теперь, в штатском платье, испачканный после боя в лесу, небритый, не то немец, не то пригнанный в Германию иноземец, бредущий на запад вместе с хозяевами, на которых работал.

С той самой минуты, как закончился бой и группа Зубова с присвоенным ей кодовым названием „Бывалый“ уже без сопровождающего отряда разведчиков продолжала свой путь, Зубова не оставляло ощущение человека, словно бы выброшенного с корабля на остров, где живёт незнакомое и враждебное племя. Корабль скрылся за горизонтом, а Зубов и Вендель должны незаметно раствориться в этом племени, ежеминутно рискуя быть опознанными и убитыми.

Да, конечно, под пиджаками у них пистолеты, есть и парочка спрятанных гранат, но это лишь средство достойно умереть и не сдаться живыми эсэсовцам.

Немцы здесь, за Одером, выглядели иначе, чем на земле, освобождённой советскими войсками.

Вот сидят они наверху гружёных повозок, зорко, хозяйским глазом следя за своим скарбом и живностью. Мычат коровы, блеют овцы, кудахчут куры, кричат дети и лают собаки, носясь вокруг лошадей. Обгоняя телеги, по шоссе пронёсся красивый чёрный шарабан с кучером, куртка которого отливала позолотой, за отдёрнутой занавеской мелькнуло лицо дамы, она прокричала что-то лакею на запятках, держащему в руках связанную чёрную овцу. И шум, грохот, вопли, как будто катится по дороге цыганский табор.

— Неужели это немцы?! — спросил Вендель.

Он стоял рядом, и Зубов чувствовал теплоту его плеча и видел его глаза, в которых застыло удивление и усталость и ещё отблеск той внутренней боли, о которой Зубов мог только догадываться.

— Неужели это немцы? — повторил Вендель. — До войны такое можно было увидеть только в кинофильмах о золотоискателях, о переселенцах, где-нибудь на американском диком Западе. Но здесь у нас, в Германии. Дико!

— Это немцы, Вендель, и тем опаснее, что страна охвачена психозом страха и подозрительности. А нам надо идти к Шведту, — сказал Зубов.

— Вы больше помалкивайте, говорить буду я, запомните, вы русский, пригнанный на работу. Откуда? Ну, скажем, из Сухиничей. Держитесь спокойнее, но не слишком равнодушно. Равнодушие всегда подозрительно. Итак, пошли, — сказал Вендель и шагнул на дорогу.

В толпе беженцев никто не обратил на них внимания. Полицейские на шоссе встречались редко, было много военных, особенно из гитлерюгенд, пятнадцатисемнадцатилетних подростков в коричневых рубашках или зелёных френчах. Худые мальчишеские шеи выглядывали из-под стоячих воротников, тонкие руки держали автоматы, почти у всех были лихо сдвинуты набекрень пилотки, и лица выражали любопытство, азарт и напускную решимость.

Знавший о гитлерюгенд по документам, Зубов воочию увидел этих мальчишек и рядом с ними фольксштурмовцев. Молодость нации и её дряхлость, облачённые в военные мундиры! Это их имел в виду Геббельс в своих воззваниях, когда кричал, что наконец-то начинается настоящая тотальная война. Молодое поколение немцев, ставшее первой жертвой нацистской лжи, здесь, под Берлином, окажется и последней жертвой войны.

Гитлерюгенд, фольксштурм, колонны, колонны! Зубов знал, что гражданское население Шведта почти всё разбежалось. Окрестности опустели, земля во многих местах оказалась затопленной после взрывов дамб на каналах. Запустение.