Сергей видел, что она записывает показания „языка“, очищая от шелухи восклицаний и почти истеричной экспрессии. Иногда ожидала, пока пленный успокоится и, вспомнив, сообщит что-либо важное.

Сергей уже мог уйти, но ему хотелось побыть ещё немного в этой комнате разведотдела, отдохнуть, послушать показания пленного. Увидев на столе свежую „Правду“, Сергей взял газету.

Газеты сообщали о прорыве немецкой обороны по широкому фронту. Первый Украинский на Нейсе и Шпрее. Второй в Австрии освободил город Цистердорф. Третий — брал города на Дунае и в Югославии, Четвёртый — воевал в Закарпатье на территории Чехословакии. Немцев вышибали отовсюду — от Балтики до Адриатики.

А в тылу? Танковая промышленность увеличила производительность на двадцать пять процентов. Она ещё целиком работала на войну. Сергей увидел список новых дважды Героев: Белобородов, Гареев, Кунгурцев, Хрюкин. Установились дипломатические отношения с республикой Боливией.

— Чёрт побери! Я уже не видал газет несколько дней, — сказал Сергей и уже хотел было поговорить о новостях с Лизой, как открылась дверь и в комнату вошёл Окунев.

— А, Сергей Михайлович, привет, с „языком“ тебя первым. Лиха беда начало. А там пойдёт ходом.

Окунев кивнул Сергею, пожал руку Лизе и спросил её, о чём болтает это рыжий фриц.

— Курт Манке, — поправила Лиза. — Вот послушайте, товарищ майор, как немцы иронизируют над своим Геббельсом. Это мне пленный сейчас рассказал.

— А ну давайте, — сказал Окунев, — анекдот хороший — это моя страсть.

— Значит, так. Это вроде бы разговор двух солдат, которые что-то там ковыряют на противотанковых сооружениях. По приказу доктора Геббельса. Один солдат спрашивает: „Как ты думаешь, сколько времени понадобится русским танкистам, чтобы овладеть нашими укреплениями?“ — „Четыре с половиной минуты“, — отвечает другой. „Позволь? — удивляется первый. — Откуда у тебя такая точность расчёта?“ — „Очень просто: когда русские танкисты увидят наши укрепления, они вылезут из машин и четыре минуты будут смеяться над ними. А потом им понадобится ещё полминуты на преодоление этих препятствий“.

— Ха-ха! — залился Окунев. — Неплохо.

Пленный Манке, услышав, как Лиза произносит имя Геббельса, должно быть, догадался, что речь идёт о его анекдоте. Он услужливо заухмылялся, как бы и себя присоединяя к общему разговору.

— Цыц! — огрызнулся на него Окунев. — Тебе, фриц, смеяться не положено. Ты ещё этот юмор отработать должен в лагерях, понятно?

Понял Манке или нет, но он весь съёжился и потупил голову под взглядом Окунева.

— Нам надо искать новые формы пропаганды, — заметила Лиза. — Надо рассеивать эту чёрную пелену страха в глазах рядового немецкого гражданина. Геббельс всё время болтает о русских зверствах. А наше командование напоминает нам уже давно о гуманном отношении к тем, кто непосредственно не связан с военными преступлениями. Вылавливать только крупных нацистских функционеров. В городах будем ставить бургомистрами немцев. Вообще поворачивать Германию к демократической жизни.

— Между прочим, — добавила Лиза, — надо бы в листовках использовать такой факт. Гитлер запретил под страхом расстрела всем гаулейтерам покидать свои гау. Геббельс будет сидеть в Имперской канцелярии до конца — пока его не убьют или сам не застрелится. Ведь он новый гаулейтер Берлина. Деваться ему некуда. Вот тут недавно гаулейтер Кёнигсберга Кох сбежал из города, явился к Гитлеру, но получил от него такую трёпку, что вообще где-то скрылся в Берлине.

— Это интересно, — подхватил Окунев. — Теперь вы послушайте немецкую байку. Как известно, немкам нравятся наши мужики. Вот один наш Иван-солдат забегает в немецкий дом, торопится куда-то. „Вассер, вассер!“ — кричит. Немка подаёт ему кружку воды. Он выпил и бежит дальше. А немка кричит ему вслед: „Эй, русиш, куда, куда? А где же зверства?“

— Ну, знаете, — Лиза поёжилась. — Это уже из другой оперы.

— Да нет, из этой же, я точно вам говорю. Такие случаи сплошь и рядом. Вот, наверно, и фриц может подтвердить. Окунев кивнул на пленного.

— Нет уж, увольте меня от этих расспросов, товарищ майор, — решительно заявила Лиза, — а пленного я сейчас отправлю куда надо. Как вы правильно заметили, он нам ещё не собеседник.

Лиза вызнала часового, чтобы он увёл Курта Манке в пункт для военнопленных. Потом села вместе с Окуневым писать срочное донесение генералу Свиридову.

— А ты, Сергеи Михайлович, шагай домой, — тепло сказал Сергею майор. — За „языка“ спасибо. Отдыхай, друже, потому что ночью, возможно, предстоит ещё работёнка.

„Отца мне не увидеть сегодня“, — подумал Сергей, майору Окуневу он ответил: „Слушаюсь!“ — и пошёл из этого сапожного домика с таким полным и глубоким чувством удачи, какого он ещё ни разу не испытывал с того самого дня, как впервые прибыл в разведроту.

Лиза оглядела свою новую комнату с равнодушием, которое выработала война. И особенно последние месяцы боёв на вражеской земле. Примелькался уже и этот чужой уют, и чужая мебель, и чужие разрушенные города. Война выметала из них жителей, и, убегая, они захватывали с собой лишь самое необходимое, что можно было запихнуть в чемоданы или тачку, бросая всё остальное на произвол судьбы.

И вот эта комната как комната. Чья-то бывшая спальня. Посредине две большие сдвоенные кровати с высокими резными спинками из какого-то тёмного и, должно быть, дорогого дерева. У стены тёмный платяной шкаф, у окна зеркало, тумбочки с флаконами и ещё один столик, за которым можно писать.

Лиза, войдя, даже не взглянула на содержимое шкафа, одна дверца которого оказалась приоткрытой, а за нею виднелось что-то пёстрое, должно быть женское платье и халаты.

„Вот так мы входим в чужие квартиры, спим на чужих постелях, нимало не интересуясь тем, кто спал в них раньше, потом уйдём и не оглянемся даже, — подумала Лиза. — Я женщина, и удивительно, что тоже стала равнодушна к этим тряпкам, которые вон торчат из шкафа, вообще ко всякому барахлу“.

Но, подумав это, Лиза всё же открыла дверцу шкафа, но, не увидев там ничего примечательного, быстро захлопнула её.

Она прикрыла за собой дверь, решила отдохнуть, пока не пришёл Зубов. Он сказал, что зайдёт. Адреса она ему не дала, какой тут к чёрту адрес, так объяснила, начертив на листке бумаги. Найдёт и в темноте. Разведчик!

Зубов сказал, что у него к ней важное дело. Лиза мысленно улыбнулась и не очень-то поверила.

В последний раз они виделись три дня назад, во Ври-цене, когда Зубов появился из-за линии фронта и Окунев послал Лизу помочь Зубову написать пространное донесение в штаб армии.

Они нашли тогда комнатёнку, чем-то похожую на эту, Зубов зашторил окна, зажёг коптилку из снарядной гильзы, которую взял у разведчиков. Одно окно в спальне оказалось разбитым, и в комнату входил ветер, колебля, но не сбивая пламя.

Зубов писал, время от времени сверяясь с пометками в своей записной книжке. Лиза сидела рядом. Задумавшись, она смотрела на прыгающее пламя привычной „медной свечи“.

— Чем же я могу помочь вам? — спросила она.

— Сидите рядом, вдохновляйте, — сказал Зубов. — В мирное время вот так же хотелось работать в своём кабинете, и чтобы рядом жена — любимый человек. Что-то вяжет, читает — как хорошо!

— Довоенная идиллия. Вяжет — это вы точно, а читает, так это прибавили, чтобы показать заботу о духовном росте жены. Первое вам, мужчинам, важнее.

— Ну, почему же, — немного смутился Зубов. — Я всегда выбирал себе женщин в товарищи не по принципу экономии интеллекта.

— „Выбирал“, „по принципу“, „экономия интеллекта“. Все словечки-то холодные, умозрительные. Тьфу! — в сердцах произнесла Лиза. — Нет, не то, Александр Петрович. Любить нас надо, самозабвенно любить, холить и нежить.

Зубов тогда рассмеялся и погладил Лизу по руке.

— Ну, это тоже в вас говорит женщина.

— Конечно, женщина, а кто же ещё! — Лиза убрала свою руку. — Пишите, товарищ майор, пишите, времени у нас мало.