Дениц смотрел на дорогу, часто прикрывая веки, потому что берлинские улицы, автострада и особенно идущее на восток шоссе представляли собой картину хаоса и бедствия, однообразную и унылую, вызывающую у него отвращение.

Неисчерпаемые потоки беженцев из восточных провинций рейха заполнили собой всё вокруг. Эти потерявшие спокойствие, немецкую выдержку и организованность люди, эти женщины, и дети, и старики со своим жалким скарбом, тележками, тачками, велосипедами забили обочины дороги и близлежащие рощи, мешали продвижению танков и артиллерии и, конечно, дурно влияли на моральное состояние солдат.

К тому же краснобай Геббельс уговорил Гитлера применить после отхода от Варшавы тактику выжженной земли, подобно русским, которые, отступая, взрывали и жгли свои заводы, мосты, склады. Но у русских в период их неудач за спиной осталась ещё громаднейшая территория, на которой можно было бы разместить десять Германий. Слепое копирование тактики с потерей чувства реального — к чему оно могло привести? Конечно, только усилить общий хаос, затруднить маневрирование армий, подброску резервов к фронту. Конечно, эта тактика не облегчала и продвижение советских войск.

Германия напоминала огромный, развороченный муравейник. Машина Деница, с воздуха тоже, наверно, похожая на чёрную букашку с глянцевито поблёскивающим панцирем, всё время задерживаемая пробками на дорогах, беженцами, маршевыми ротами фольксштурмовцев, завалами, разбитыми мостами, хотя и медленнее, чем обычно, но всё же одолевала те шестьдесят, только шестьдесят километров, которые отделяли Берлин от линии фронта и русских.

Дениц, словно бы кусая невидимую соломинку, шевелил губами и думал о тех, с кем он говорил несколько часов назад, в Берлине, когда его провели по длинным коридорам, лестницам и переходам, через массивные железобетонные двери в комнату на подземном этаже Новой Имперской канцелярии. Это был «бункер фюрера».

Гитлер принял его, прилетевшего из Гамбурга, в три часа ночи. Обычно фюрер не ложился спать раньше четырёх, дремал же он утром или днём, и, приноравливаясь к странному режиму этого человека, именно за полночь интенсивнее всего работал ОКБ — оперативный штаб руководства войсками, рассылая во все концы боевые директивы.

Дежурный адъютант Гитлера генерал Будгдорф, встретив Деница в приёмной, сообщил ему, что Гитлер просит подождать, потому что занят сейчас важным делом. И Будгдорф шепнул Деницу, что фюрер взял из сейфа какие-то документы и сжигает их.

— Там! — Будгдорф показал глазами на потолок.

Дениц понял — во дворе Имперской канцелярии.

— С ним только Гюнше, — добавил он.

Дениц хорошо знал гиганта эсэсовца Гюнше, преданного телохранителя Гитлера, и сейчас представил себе две фигуры — худощавую, сутулую Гитлера и высокую, атлетическую Гюнше, склонившиеся над красным пламенем костра, где сгорают секретные документы.

И он молча кивнул Будгдорфу, так, словно бы оценил всю важность того, что делает фюрер, однако сердце его овеял холодок предчувствия близкой развязки событий.

Сейчас откровенность Будгдорфа он мог объяснить только тем, что он, Дениц, входил в тот узкий круг высших чиновников империи, в тот самый кружок людей «номер один», с которыми встречался Гитлер. Даже руководящие генералы вермахта почти никогда не виделись лично с Гитлером, воспринимавшим свой штаб не более, чем хорошо налаженный часовой механизм, отдельные детали которого были ему совершенно не интересны.

Но и Дениц не находился с фюрером в личных отношениях, да и, кажется, никто из его ближайшего окружения, даже лечивший Гитлера доктор Морель. Объяснение этому надо искать в бесконечной настороженности и подозрительности Гитлера, а также в его почти мистическом отношении к себе, как к избраннику нации и верховному руководителю войны.

В годы успехов Германии Деница не только завораживала, но и подавляла воля Гитлера. Он — кадровый морской офицер — увлёкся нацистскими идеями, громом побед, великогерманским шовинизмом, всё это импонировало ему. Все они в те годы, опьянённые податливостью не только немецкого народа, но и, казалось, самой истории, потеряли чувство реального. Всякая бесконтрольная власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно. Сейчас Дениц мог себе в этом признаться.

Что он думал о Гитлере? Разве его одно время не удивляло, что немецкие генералы и учёные получали приказы от бывшего ефрейтора, освобождённого по душевной болезни от военной службы? Удивляло, ну и что же? Ведь он, Дениц, уже имел не раз возможность наблюдать, как высшей стратегией занимаются вовсе не генералы и в конце концов военными командуют штатские.

Но когда победы сменяются поражениями, штатские становятся ответственными за неудачи. Так будет и с Гитлером в конечном счёте, ибо немецкая армия всегда непогрешима.

В последнее время Дениц всё чаще спрашивал себя — представляет ли Гитлер, что ждёт их всех?

Однажды в своей Растенбургской ставке, в Восточной Пруссии, Гитлер наедине сообщил Деницу трагическим шёпотом: «Я принял одно очень важное решение, Дениц, когда-нибудь вы о нём узнаете».

Это было ещё в конце сорок четвёртого года. Что он имел в виду? В случае поражения — самоубийство? Понимал, что война проиграна? Но почему же тогда все попытки военных советников объяснить ему ситуацию на фронтах Гитлер отметал своей волей и никого не хотел слушать?

А они, генералы и адмиралы, всё равно шли за Гитлером. Они шли и пойдут за ним до конца. А почему? Это другой вопрос, и об этом Дениц не хотел сейчас думать.

Так почему же фюрер всё время кричит о предательстве, о коррупции в руководстве войсками и даже о предательстве в СС — его, фюрера, любимом детище?

Ещё неделю назад во время очередного приёма в атом же подземном бункере, где Деницу всегда было душно, он, осмелившись, спросил:

— Мой фюрер! Вы так много говорите о предательстве военных руководителей и войск. Верите ли вы в это?

И что же Гитлер? Он посмотрел на него в ответ почти страдальчески, и взгляд его говорил, что только дурак мог бы задать такой вопрос.

— Все неудачи на Востоке только результат предательства, — сухо изрёк он.

Конечно, себя он считал безупречным. В таком случае он — Дениц — полагал, что фюрер, столько раз твердивший о своей чудодейственной воле, которая одна позволяет ему успешно вести войну, мог бы под конец оставить для себя лишнюю её толику. И держаться покрепче.

…Когда Гитлер сжёг свои бумаги на костре и вернулся в бункер, его внешний вид не понравился Деницу. Особенно усилившаяся сутулость, заметное дрожание левой руки, а также блуждающий взгляд, словно бы Гитлер всё время нервно искал что-то, но ни на чём не мог остановиться.

— Здравствуйте, Дениц, — глухо произнёс он, и Дениц ощутил вялое пожатие его тёплой и немного потной ладони.

Дениц хотел спросить, как чувствует себя Гитлер, но вовремя спохватился. Один знакомый генерал, вслух заметивший, что фюрер выглядит неважно, был тут же отправлен на фронт с понижением, и Дениц вспомнил об этом. Человек, который решил заменить собой бога, не мог плохо выглядеть.

— Ваши моряки, списанные с кораблей, отправлены на Восточный фронт? Я на них надеюсь, — сказал Гитлер.

— Это верные вам войска, мой фюрер, — ответил Дениц.

— И всё-таки я прошу вас поехать на Восточный фронт. Передать им мой привет. Это их воодушевит.

— Конечно, мой фюрер, — с пафосом произнёс Дениц, разглядывая какие-то волокнистые пятна на щеках Гитлера и то, как он, прищурившись, держал близко около глаз лист бумаги. Будгдорф рассказывал ему, что у Гитлера начало слабеть зрение, и в Имперской канцелярии существовала специальная «пишущая машинка фюрера», литеры на которой были в четыре раза больше нормальных.

— Мы выстоим, создав несокрушимый Одер-фронт. У Кюстрина, у Шведта, на Зееловских высотах приготовим русским кровавую баню. И начнём большое наступление. Как русские под Москвой. И наши армии вновь обретут силу и славу! Вы слышите, Дениц!