Брил он прекрасно.

— Где же это ты, Коля, так научился?

Пальцы Кузьменко, вытиравшие бритву, на мгновение замерли. Возможно, бойца удивило, что я назвал его по имени. Но Кузьменко ответил, как обычно, невозмутимо:

[40]

— В армии. Ребята просили. Вот и привык.

— Ну, спасибо тебе, Коля, — сказал я.

— Пожалуйста, товарищ капитан...

Я спросил у Линькова его мнение об этом партизане.

— Солдат неплохой, — сказал Григорий Матвеевич. — Вот малограмотен только и держится бирюком. Ни с кем особо не дружит.

— Для этого есть какие-нибудь причины?

— Думаю, характер такой.

— Характер?.. А что, расположение застав он знает?

— Знает, конечно.

— Вы разрешите мне брать Кузьменко в качестве провожатого на эти дни?

— Пожалуйста, берите.

Я трижды ходил с Николаем Кузьменко, изучая местность вокруг центральной базы. Посещал заставы, знакомился с партизанами, приходившими с заданий.

Расспрашивал Кузьменко об его прошлой жизни, о пребывании в отряде Линькова, о взаимоотношениях партизан.

Николай не произнес ни одного слова осуждения в чей-нибудь адрес.

Любое приказание он выполнял быстро, с охотой, держался подтянуто, собранно.

Кузьменко нравился мне день ото дня все больше и больше.

Я полагал, что, если с ним подзаняться, он окажется полезным для разведывательной работы человеком.

— Скажи, Николай, — спросил я однажды, когда мы отдыхали, сидя на стволе поваленного обомшелого дерева. — Кто из наших партизан мог бы рассказать о немецких гарнизонах в Житковичах или Микашевичах?

Кузьменко озадаченно поскреб щеку:

— Не скажу, товарищ капитан...

— А есть такие ребята в отряде?

Мой проводник окончательно смешался:

— Да я вроде не задумывался над этим, товарищ капитан. Ни к чему...

— Как же так? Разве не надо знать обстановку вокруг базы хотя бы? И ты не приметил, кто из партизан ее знает? Ведь мы сколько с тобой ходим по заставам!

Кузьменко растерянно улыбнулся:

— Ходить-то ходим... Я же слышу, о чем вы спрашиваете у ребят. Да они ж не могут вам ответить, товарищ

[41]

капитан. Выходит, не знают... Вообще, обстановку, наверное, только Батя знает.

Он глядел вопросительно.

Я не стал разочаровывать Николая Кузьменко и вместо ответа на его невысказанный вопрос предложил:

— А если я тебе поручу собирать данные о противнике? Как ты на это посмотришь?

— Мне, товарищ капитан?!

— А чем ты плох? Ведь не боишься?

— Не! Бояться я не боюсь, да как-то чудно... Не знаю я этого дела.

— Научишься.

— Если научите, тогда, конечно, я не против... А что узнавать-то надо, товарищ капитан?

— Все, что можно узнать, Николай. Прежде всего — какова численность немецких гарнизонов в крупных населенных пунктах. Где немцы держат гарнизоны, а где бывают наездами. Кто из местных жителей нам сочувствует, на кого можно положиться, а на кого нельзя.

— Понимаю, — сказал Кузьменко. — Значит, ходить, с людьми говорить... Я пойду. Только боюсь — не справлюсь я, товарищ капитан! Разговор у меня корявый...

— А по-моему, ты справишься, — серьезно сказал я, глядя в глаза Николаю Кузьменко. — Прекрасно справишься, Николай. Только помни: о том, чем мы будем заниматься, никому ни слова. А товарищи спросят о нашем деле — отвечай: ходим, мол, наблюдать за немцами в селах, и все. Понял?

— Понял, — сказал Кузьменко.

Глаза у него загорелись. Видимо, читал в свое время всякого сорта детективчики, и перед его мысленным взором промелькнули в этот миг волшебные картины невероятных приключений.

Но еще и другое увидел я на лице Николая Кузьменко в эту минуту — счастье.

Огромное счастье человека, ощутившего, что его ценят, в него верят, на него рассчитывают.

Возможно, Кузьменко очень долго был лишен такого доверия...

— Скоро сходим с тобой на одно задание, — сказал я, — Готовься.

— Да я хоть сейчас, товарищ капитан!

[42]

В те дни на заставы центральной базы вернулись из далеких вылазок группы партизан Седельникова, Яковлева, Лагуна и Сазонова.

Эти группы действовали в районах Пинска и Ровно, уничтожали там вражеские эшелоны, взрывали железные дороги и мосты.

Григорий Матвеевич посоветовал мне использовать возможности подрывников-маршрутников: они уходят на задания далеко от баз, проходят порой по нескольку сотен километров, встречаются с местными жителями, наблюдают обстановку в различных районах и, как правило, осведомлены о происходящем в тылу врага лучше, чем другие.

Памятуя о данном совете, я побеседовал с каждым командиром группы в отдельности.

Увы, сообщенные сведения были отрывочными. Воссоздать по ним четкую картину происходящего в тылу врага не представлялось возможным.

Происходило это по вполне ясной причине: до сих пор разведывательных задач отряду Линькова не ставили. Поэтому подрывники-маршрутники, озабоченные тем, как лучше выполнить задания по взрыву эшелонов, почти не интересовались численностью немецких гарнизонов в городах и селах, не наблюдали за интенсивностью движения железнодорожных составов противника, за характером и направлением фашистских перевозок.

Стараясь остаться «незримыми», маршрутники не входили в тесный контакт с населением оккупированных районов, сознательно избегали показываться в пунктах, расположенных поблизости от железных дорог.

Тем самым они оберегали жителей этих населенных пунктов от репрессий фашистских властей, а самих себя — от глаз возможных предателей.

Знание противника у диверсантов-маршрутников ограничивалось весьма поверхностными наблюдениями и теми впечатлениями, какие они сами вынесли из этих наблюдений.

Яковлев — тот вообще недоумевал, кому это нужно — знать, куда и что везет противник? Главное — взорвать пути, паровоз, пустить эшелон врага к чертовой матери под откос, и точка!

Если противник не довез груз, так ли важно выяснять, какой именно и куда?

Только одно привлекало командира группы — тол, мины, детонаторы.

[43]

Седельников, Лагун и Сазонов отнеслись к моим расспросам иначе.

Правда, и они не могли сообщить ничего важного, ценного. Но все трое старались рассказывать о том, что видели и слышали, обстоятельно, старались вспомнить подробности тех или иных встреч с противником, рассказы местных жителей.

Лагуна явно огорчило, что он не может порадовать нового заместителя Бати четкими данными о силах врага, знанием его железнодорожных перевозок.

Сазонов, казалось, задумался над тем, как быть в дальнейшем.

А Седельников, признав, что изучение противника вел походя, пообещал впредь относиться к сбору информации серьезней.

Я обратил внимание на правильную, литературную речь Седельникова.

— Вы откуда родом, товарищ сержант?

— Сибиряк. Из Красноярска.

— До войны чем занимались?

— Работал в газете.

— Журналист?

— Это громко сказано. Я только начинал писать. Мой год призвали.

— Где служили?

Седельников назвал свою часть, указал, где она дислоцировалась перед войной, поведал, как его полк принял неравный бой, был разбит, попал в окружение.

Рассказывал Седельников о себе вроде бы и подробно, как раз то, что я хотел узнать, ничего, похоже, не скрывал, но я чувствовал, что держится он настороженно, что душевного контакта между нами не возникает.

Меня это раздосадовало. Хотелось, чтобы наши отношения сложились иначе. Седельников был образованным человеком, прошел хорошую выучку в кадровой армии, давно партизанил, прекрасно знал район действий отряда Линькова, обладал сноровкой подрывника. Хорошие данные для разведчика нашего отряда. Но откуда этот холодок в беседе, откуда эта замкнутость?

Я спросил о Седельникове у Григория Матвеевича.

— Подрывник опытный. Я его назначил командиром группы, — ответил Линьков. — Но, как говорится, — себе на уме.