Костя, приехав и увидав, как обосновался на кугуш-кабанской земле его бывший сокурсник, испытал чувствительный укол зависти.
Он не мог похвастаться такими достижениями.
Хотя он и попал после окончания в тот же самый район, где проходил учебную практику и где его уже знало все районное начальство, и хотя деловых успехов за минувший год у него было не меньше, чем у Баранникова, квартиры ему до сих пор не предоставили, и даже обещания были весьма смутны и неопределенны. В Подлипках почти не строилось жилья. Благо, что по дружбе и совсем отеческому отношению его приютил в своем домишке старый милицейский работник Максим Петрович Щетинин, под началом у которого находился Костя в практикантах, а то было бы совсем худо…
Валет, черно-серый спаниель, терся о ноги, ласкаясь и одновременно заявляя о том, что он голоден. Баранников завел его для утиной охоты. Как же – самый охотничий край, какие леса, какие шикарные болота! Но охотничья страсть хозяина, как явствовало из всего, на этом приобретении и потухла, и спаниель скучал дома взаперти и одиночестве по целым дням.
Костя дал ему подогретую на газе сардельку, другую сжевал сам, поплескался под горячим дождиком душа, млея от блаженства.
Если бы у него в Подлипках был такой душ! Маленькая отдельная комнатенка, чтобы можно было без помех и никого не беспокоя читать по ночам книги, и душ! Ничего больше он не попросил бы, ничего больше ему не было бы надо – ни холодильника, ни телевизора, ни серванта с винным баром, ни баранниковского импортного дивана, который и диван, и кресло, и кровать все сразу вместе, – так уж он хитро устроен, раздвигается и перестраивается и так и этак…
Теплый, мягкий, бархатный мрак летней ночи ровно закрашивал рамы окон. Звездная россыпь светилась неярко, притушенно – как всегда, если смотреть на небо из освещенной комнаты. В детстве Костя часами подкарауливал падучие звезды. Есть поверье: если в этот миг задумать желание, оно непременно исполнится. Почему-то у него никогда не получалось: звезды срывались, падали, рассекая небосклон, а он только лишь завороженно провожал их глазами, не успевая проговорить свое желание…
На столе лежало начатое письмо. Максим Петрович просил обязательно писать. Скучно ему, старику. Всего-то и развлечений по вечерам, что заполнять кроссвордные клетки. С Марьей Федоровной у них давным-давно уже все переговорено, даже о писателе Пермяке они больше не спорят: бог с ним, решил про себя Максим Петрович, пускай считается классиком, раз Марье Федоровне так нравится его «Медвежья свадьба»… А придет письмо – они хоть о Косте поговорят: как ему там в дальней стороне, за тридевять земель. Да и дело, что потребовало от Кости отправиться в неведомый ему доселе Кугуш-Кабан, интересует Максима Петровича: ведь это к нему первому прибежала взволнованная гражданка Извалова, когда новый ее, приобретенный на курортах Кавказа супруг Георгий Федорович Леснянский, респектабельный мужчина пятидесяти лет, представлявший себя инженером и одиноким вдовцом, мечтающим о прочном семейном очаге, на второй же день своего пребывания в Подлипках, на родине жены, выманил у нее прикопленные ею деньжата, что-то почти девять с половиною тысяч, и скрылся в неизвестном направлении.
«Время суток. Пять букв. Ну-ка! Качественное прилагательное. Шесть букв. Ладно, не буду Вас мучить: добрый вечер, дорогой Максим Петрович, мой Вам нижайший (опять шесть букв, приветственное телодвижение) поклон! А также и дорогой нашей Марье Федоровне, которая, знаю, уже корит меня за пропажу без вести, хотя прошло всего четыре дня, как я перестал коптить Ваш палаццо своим ароматичным «Беломором»…
Костя ухмыльнулся с довольным авторским чувством. Но тут же качнул головой: палаццо, пожалуй, он зря ввернул. Старик-то еще поймет, что это так называемый юмор, а вот Марья Федоровна как бы не обиделась за свой домишко, в котором все облажено их собственными руками, скромненько, но любовно, добротно, на небогатую трудовую копейку…
«Вы точно в воду глядели: мест в гостинице, конечно, не нашлось. Да и сама гостиница какая-то недостроенная, действует только одно крыло, а остальная часть в лесах и, видать, стоит так уже давно, без всякого движения. Средства, что ли, исчерпаны или в материалах нехватка – не знаю…
Витька Баранников ужасно разозлился, что я попер в гостиницу, а не прямо к нему. Он тут уже так вознесся! Зарплата у него по здешнему поясу чуть не в два раза выше, квартиру отхватил – закачаешься. А главное, что мне больше всего понравилось, это то, что в работе он вполне самостоятелен, не давит ему никто на мозги, как это обычно из-за недоверия к молодым специалистам. Так что ему тут полная творческая свобода и разворот на все триста шестьдесят градусов…»
На этом письмо обрывалось. Не хватило времени его дописать, да и писать дальше было нечего: для дела Костя тогда еще и предпринять-то ничего не успел. А вот теперь он мог сообщить Максиму Петровичу кое-какую информацию.
Он присел за стол рядом с распахнутым в черноту ночи окном, щелкнул шариковой ручкой, выдвигая стерженек.
Все-таки удобная эта новая «модерная» мебель, ничего не скажешь! С его ростом и длинными ногами ему за всеми столами тесно и неловко. А тут – просто на редкость хорошо. Трехтомную эпопею можно писать…
«Ну, а теперь, дорогой Максим Петрович, несколько слов о деле. Конкретного, к сожалению, пока мало. Да я и не надеялся на быстрые результаты – зацепка-то уж слишком незначительна, с самого начала сулила не бог весть что. Предстоит еще искать и искать…»
Да, Леснянский, покидая эту дуреху Извалиху и отправляясь с ее тысячами якобы в Туапсе для покупки вместе приторгованного дома, был весьма предусмотрителен – конечно, опыт и предварительная тщательная обдуманность! – и не оставил после себя никаких следов, которые хоть что-то бы о нем сообщали, хоть как-то приоткрывали его личность, его прошлое и настоящее, его связи. Буквально ни пушинки, ни ворсинки с себя. Растворился – и как его не было вовсе! Этим, впрочем, он сам же и подтвердил, что он жулик матерый и что имеющиеся на учете аналогичные случаи афер с женитьбою, выманиванием денег и немедленным последующим исчезновением – это тоже проделки все того же Леснянского, каждый раз выступающего в новом обличье, под новой фамилией и с новыми фальшивыми документами.
Разумеется, своей фотокарточки у Изваловой Леснянский тоже не оставил.
– Но как же так? – удивленно спросил Костя Извалову. – Вы познакомились с ним на юге, где фотографы дежурят у каждого куста, прилипчиво навязываются со своими услугами, щелкают, даже не спрашивая согласия… А у курортников ведь это же излюбленное занятие – беспрерывно сниматься! Наконец, вы поженились, а все считают для себя непременным долгом сфотографироваться в день свадьбы. Вы регистрировали брак в Туапсе?
– Да, в Туапсе… Знаете, я предлагала это ему не раз, но он говорил, что не любит фотографироваться, потому что получается плохо, непохоже. Я, право, даже не обратила на это внимания: ну не любит человек – и не любит, ничего особенного… Может, своего искусственного глаза стесняется…
Извалова принялась рыдать – в сотый, должно быть, раз за время Костиных бесед с нею. Ее грызли обида, досада, злость, что ее так артистически провели, как последнюю дуру. Года полтора назад трагически погиб ее первый муж, директор сельской школы. Костя тогда как раз практиковался в районном угрозыске и участвовал в расследовании этого загадочного дела. Нынешнее нервное потрясение, в которое вверг Извалову Георгий Федорович Леснянский, суливший ей безмятежную, райскую жизнь под сенью черноморских пальм, совсем надломило что-то в организме Изваловой, и этот надлом выразился довольно-таки странным образом: она стала стремительно лысеть. Волосы вылезали целыми пучками. В какие-нибудь десять дней Извалова облысела окончательно и вынуждена была обрядиться в парик. От парика было жарко, как от меховой шапки, но ей ничего не оставалось, как стоически терпеть. Когда она рыдала, каштанового цвета парик сползал набекрень. Костя, делая вид, что ему срочно что-то нужно в соседней комнате, поспешно выходил, чтобы не засмеяться вслух…