Инославные исповедания способствовали распространению на Руси сектанства, почему естественно отметить здесь русское сектоведение. Оно раньше предполагалось при кафедре раскола, по академическому уставу 1910 г. упоминается прямо — хотя в качестве дополнения к «истории и обличению западных исповеданий», и только в уставе 1912 г. выделяется в самостоятельный предмет. О русском сектанстве друг Шлейермахера — Август Гакстгаузен еще в 1847 г. свидетельствовал сродство с протестанством, говоря, что ему предстоит играть значительную роль во всемирной истории, как это для России слишком подтвердилось в истекшую войну… Указанную внутреннюю близость удостоверяет и обширное немецкое исследование Юрьевского проф. К. К. Грасса о хлыстах и скопцах. В свою очередь русские ученые полагают, что само слово «секта» перешло к нам из Германии в смысле ереси, причем нечто иноземное, постороннее всегда принимало участие в образовании русского сектанства, возникавшего и развивавшегося под влиянием тех или иных наносных влияний от различных философских и богословских идей, а распространение по Российской территории обычно шло по путям немецкой колонизации и вместе с ней.

Во всяком случае, если не собственно генетическое соотношение, то предметный параллелизм — здесь совершенно бесспорны. Это показывает, что в народном православии русском были опасные микробы мистически-рационалистической заразы. По этой причине данное явление требовало особого пристального изучения даже по интересам собственной безопасности, как к этому направляли русскую историческую науку и несомненные аналогии русского сектанства с древнейшими ересями, открывая обеспеченную возможность для лучшего, более живого и конкретного понимания последних. Тем не менее, эта дисциплина долгое время оставалась в некотором научном забросе, хотя теперь имеет уже несколько систематизированных пособий, а проф. о. Т. И. Буткевич издал целостный «Обзор русских сект и их толков» (2-е изд. Петроград, 1915).

Прежнее сектоведение в наихудшей степени разделило судьбу штудий по изучению раскола, когда предмет рассматривался по преимуществу с утилитарно-полемической точки зрения. Отсюда получились два неблагоприятные следствия, что все секты 1) брались в своей законченности, без полного историко-доктринального генезиса, и 2) освещались с возможно невыгодной стороны, если даже недавняя (СПб., 1914) брошюра проф. С. Т. Голубева выражает в заглавии, что «лицемерие есть основная черта наших мистических сект»… Неудивительно, что и академические диссертации носят слишком теоретический, отвлеченный характер догматического ратоборства, воюя с выводами независимо от исторических предпосылок и жизненных основ, и потому в своих опровержениях уклоняются от научных норм объективной и солидной аргументации, впадают в шаблонную полемически-пристрастную примитивность (напр., книга М. A. Кальнева). В этом направлении работал (под редакцией B. М. Скворцова) и С.-Петербургский (Петроградский) журнал «Миссионерское обозрение» наряду с некоторыми провинциальными органами.

Такое изучение не оставляло места точному непосредственному познанию, окружая сектантство мишурно-ярким ореолом мученичества. Отсюда в светской литературе (А. С. Пругавин, В. Д. Бонч-Бруевич, В. И. Ясевич-Бородаевская) и в судебной сфере (А. В. Бобрищев-Пушкин, академик А. Ф. Кони) утверждается и взвинчивается обратный взгляд, что русское сектантство представляет явление светлое, будучи обнаружением знаменательного идеализма русского народа — с освобождением от связующего духа церковного предания путем достохвальной рассудочной оценки старых религиозных традиций и церковно-культовых форм; в этом виде оно рисуется глубоко-идеальным реформаторским порывом к обновлению всего народно-общественного уклада на высших религиозных началах для разрешения «самых трудных, самых сложных проблем жизни — проблемы брака и семьи, проблемы пола, наконец, проблемы труда и личной собственности, в особенности — земельной». В некоторых кругах укоренилась фанатическая предубежденность, что в спорах и коллизиях с сектантами лишь Православная Русская Церковь непременно неправа и — как «господствующая» в государстве вера — всегда бывала насильницей, попирающей все элементы «свободы совести»…

Под этими партийными влияниями не хотели усматривать или невольно опускали явно неправославные, иногда грубо рационалистические струи в разных сектантских движениях, как это оказалось (в 1913 году) при обсуждении трезвеннических организаций Петроградских и Московских «братцев», которых намеренно старались реабилитировать во всем (И. М. Громогласов, Д. Г. Коновалов) вопреки фактическим признакам известной их противоцерковности. Однако многие экстравагантности и дикие изуверства русского сектанства все-таки оставались безусловно не отрицаемы, хотя и теперь пробовали идеализировать даже хлыстовство и скопчество. В таких случаях всё сводили к психопаталогическим ненормальностям и несомненностью подобных эксцессов старались прикрыть саму доктринальную сущность, как болезненный рефлекс протеста против гнета официальной ортодоксии и правительственной деспотии. Этими миазмами отравлена и серьезная диссертация Д. Г. Коновалова о религиозном экстазе в русском мистическом сектанстве (Сергиев Посад, 1908), — впрочем, в фактическом отношении она хорошо раскрывает и анализирует «физические явления в картине сектантского экстаза».

Тем не менее, с течением времени постепенно накоплялся чисто объективный материал, необходимо сглаживая крайности и принудительно примиряя враждующих, — кроме лишь фанатиков сектантского благополучия вроде добровольного светского сектоведа В. Д. Бонч-Бруевича, который с октября 1917 г. кроваво рекламировал себя на практике чисто сектантским душителем всякой свободы печати и совести, а потом (в качестве секретаря при «правительстве» народных комиссаров) — и всей православно-государственной России… Началось более конкретное, исторически-фактическое изучение сектантских групп и их существенных особенностей в целом ряде научных изысканий и отдельных монографий.

Вместе с этим эволюционирует и принципиальный взгляд на русское сектантство, как «отделяющееся от господствующей Церкви потому, что не нашло осуществленными в ней идеалы своего спасения и святости» (проф. о. Ф. И. Титов). «В основе религиозного сектантства лежит стремление к религиозному самовоспитанию, самопросвещению помимо Церкви, независимо от неё» (проф. И. И. Малышевский), но тут у него констатируется «искренняя сторона» в «мотиве религиозного искания пути или правды жизни» народной богословской мыслью, которая «силится решить вековые вопросы человеческого духа о Боге, правде, о жизни», почему в этом проявляется даже «история своеобразной, примитивной философии русского народа» (проф. о. Н. Н. Фетисов). Жажда духовного богопознания и желания непосредственного общения с Божеством, почитаемые наиболее характерными для русских сектантских течений, выдвигают на первый план вечно единую цель богословской науки — в проблеме о нравственной природе христианства в его отношении к запросам современной мысли и жизни, так что наука «во имя своего собственного существования обязана вникнуть в их суть независимо от каких бы то ни было практических соображений и полемических приемов» (проф. о. Варсонофий), заботясь единственно о том, чтобы «народ находил в своей Церкви духовно-воспитательную, просвещающую и освящающую силу и не искал ее на стороне, на распутьях сектантских движений» (проф. И. И. Малышевский).

Здесь сектоведение становится в плоскость объективного освещения предмета по историческому образованию и внутреннему генезису, а этим обеспечивается достижение безусловно ценных результатов с перспективой принципиального выяснения самых широких научно-жизненных интересов. Поле это — пространное и невозделанное, где столь много нового и неожиданного, особенно в наши апокалипсические времена…

Догмат бывает выражением церковного верования в процессе осуществления Христовой спасительности. «Пусть догматист, — говорит преосвящ. Сильвестр, — никогда не отрешается от общего религиозного сознания Вселенской Церкви, а пусть всегда живет им, как своей жизненной стихией, пусть всегда глубоко проникается и одушевляется духом истины и веры, всегда присущим как всей Церкви, так и истинным и живым ее членам». Отсюда «догматы — не формула, а сила и дух», ибо и само «православие есть живая истина» (проф. Алексей И. Введенский). Посему догмат почитается не только доктринальной нормой, но и моральным регулятором даже в наиболее выспренних своих элементах, каковая сторона особенно выясняется у митроп. Антония (Храповицкого) во многих трактатах и освещается у других авторов, поскольку, например, есть «Жизнь после смерти» (этюд проф. о. Н. В. Петрова). Понятно теперь, что догматика тесно связывается с нравственным богословием научно, а в преподавании второе долго служило лишь прибавлением к первой, чем сильно задерживался собственный рост богословской этики.