В отличие от Л.П. Кравченко, который свою позицию обозначил как человек, который старался не задавать лишних вопросов, я с самого начала задавал – и, наверное, слишком много – вопросы Горбачеву и его ближайшим советникам, чтобы убедиться, понимают ли они, что телевидение не может быть прежним, ибо оно неотъемлемая часть нашей жизни. К сожалению, я скоро увидел, что Горбачев оставался либералом и даже демократом во взаимоотношениях с радио и телевидением лишь до тех пор, пока эти средства были лояльны к нему, прославляли его реформаторство, отражали его первые миссионерские поездки по стране, пели ему победные гимны. Стоило же им начать выражать сомнения в его деяниях или заявлять об иной позиции, сразу же появлялись замечания вездесущих помощников или раздавался раздраженный звонок демократа – президента СССР. Олег Попцов, руководитель Российской телекомпании, наученный горьким опытом взаимоотношений с властью, очень верно заметил в интервью «Независимой газете» (21 ноября 1992 г.): «Власть очень трудно привыкает к роли зрителя, слушателя. Она до сих пор считает, что находится над зрителем, над слушателем и существует для того, чтобы объяснять, что и как надо видеть и слышать».

В неравной борьбе больше всего в то время не мог понять и согласиться со стремлением моих руководителей сохранить по-старому в информации и пропаганде два уровня правды и откровенности. Один – тот, что происходил в действительной жизни, со всеми ее противоречиями и конфликтами, острой борьбой различных общественных сил и движений, все большим недовольством тем, как идут перемены в экономике, в социальной сфере, и второй уровень – уровень официальной партийно-государственной информации, пытающейся представить все в благоприятном розовом виде и цвете. Получалось, провозглашая демократию и гласность, мы на практике продолжали проявлять старый консервативный подход к информации, сохраняли прежний разрыв между словом и делом, между информацией и реальной жизнью!

Мое пребывание в Гостелерадио СССР по времени совпадало с началом торможения перестройки и возрастанием недовольства, которое она начала вызвать среди широких кругов населения. И сколько бы тогда ни говорили о коварстве оппозиции, этот процесс был основным источником растущего авторитета демократической оппозиции политике Горбачева, в числе активных участников оппозиции оказались в то время значительные слои работников массовых средств информации: печати, радио и телевидения. Это обстоятельство не могло не вызвать острой критики радио и телевидения и справа, и слева.

Особенно резко критиковали телевидение и его шефа за инакомыслие руководители ЦК КПСС и правительства, проявляя часто удивительное непонимание того, что происходит в настоящей жизни. Многочисленные объяснения на совещаниях и советах по поводу тех или других передач убеждали меня: в представлении ближайшего окружения Горбачева устойчиво сохранялось старое представление, что все лишь в том, кого и как допускать к микрофонам. И дело здесь было не просто в близоруком, непрофессиональном подходе, а больше в привычке повелевать телевидением, не видя, что происходит за окнами кабинетов Старой площади и Кремля.

Критика сверху была жесткой, напоминая порой те известные времена из далекого прошлого, когда гонцу, принесшему во дворец правителю дурную весть, тут же рубили голову. Участникам столь короткой расправы было обычно невдомек, что гонец не виновник вести, а ее жертва. Говорю об этом с горечью, ибо был приверженцем позиции: на телевидении и радио не должно быть двух уровней откровенности и правды, один уровень, когда, к примеру, идет прямая трансляции съезда народных депутатов или сессии Верховного Совета, наполненной страстями до краев, столкновениями мнений без соблюдения даже элементарных правил приличия, с применением всего набора грубостей и оскорблений. Все это с помощью телевидения выносилось на общее обозрение, становилось достоянием всей страны. После этого особенно странно было на другой день выслушивать замечания Горбачева или переданные по его поручению негодования по поводу комментаторов и обозревателей, слишком откровенно и резко оценивающих столкновения и конфликты парламентариев. Мог ли этот бурлящий, как перегретый паром, котел в виде Съезда народных депутатов СССР или РСФСР быть представлен в комментариях на радио и телевидении совсем иным – благостным, спокойным, умиротворенным? Все то, что выносили на трибуну дискуссий депутаты, политические противники в борьбе за власть, становилось немедленно основой комментариев и интервью, оценками и суждениями журналистов.

Читатель помнит, как всеобщая политическая лихорадка, охватившая страну в конце 80-х гг., до крайнего уродства деформировала Центральное радио и телевидение. С первого съезда народных депутатов в мае 1989 г. начались по категорическому требованию депутатов прямые и полные трансляции заседаний съезда на всю страну. Миллионы людей с утра и до поздней ночи неотрывно сидели у радиоприемников и телевизоров. Работать становилось некогда, все от Москвы и до самых окраин огромной страны были до предела заняты политическими дискуссиями. Дворец съездов Кремля превратился в большой театр, где разыгрывался самый трагический спектакль в истории нашего отечества, где телевидение было одним из главных участников и действующих лиц его. Возвращаясь к недавнему прошлому, думаю: ничто не остается безнаказанным. Считаю, что никому наш парламент так не обязан своим прославлением и своим посрамлением, как телевидению.

В своих встречах и беседах с Горбачевым, Рыжковым, Лукьяновым я не раз говорил о том, что меня беспокоит: о беспомощном положении председателя Гостелерадио, о невозможности старыми административными методами остановить процессы деформации телевидения. Моя позиция сводилась к тому, чтобы отказаться от запретительных методов во взаимоотношениях с редакциями и последовательно, шаг за шагом, стремиться к тому, чтобы на телевидении и радио были представлены все точки зрения без преобладания и монополии какого-либо из политических движений, партий, организаций. Чтобы реализовать эту позицию в сложных условиях политического противоборства, нужно было как минимум два обязательных условия: способность проявить здравый смысл и понимание со стороны Горбачева и его ближайшего окружения. Правда, для этого Горбачев должен был как минимум верить председателю Гостелерадио, что он не карьерист и не интриган и не меньше, чем он сам, обеспокоен и болеет за судьбу своего Отечества и своего народа и стремится к тому, чтобы противостоять процессам дезинтеграции, которые охватывали все сферы жизни общества. М. Горбачеву этого, к сожалению, не было дано. При наличии первого условия второе сводилось к тому, чтобы обладать волей и мужеством, чтобы убедить других служить не вождям, а совести и чести, и найти силы, людей, способных противостоять монополии и групповщине, и дать возможность на радио и телевидении проявиться действительному разномыслию.

Я не был ни левым, ни правым, просто был реалистом, человеком от жизни, который смотрел на мир глазами шестидесятников и со времен Магнитки оценивал все явления, соотнося их только с практикой, называя все происходящее своими именами. Понимал, что сменился герой наших передач и на смену примитивному, способному служить лишь показухе передовику производства, ударнику коммунистического труда пришел политик-реформатор, ниспровергатель и обличитель: А. Собчак, Ю. Афанасьев, Г. Старовойтова… Как реалист, я видел, смена героев отражает объективные перемены, которые происходят в нашей жизни, но меня не оставляло беспокойство, что в средствах массовой информации все больше и больше бушуют только критические страсти, а слой добрых, созидательных дел и явлений исчезает вовсе. Нет показушной трудовой доблести, но нет и арендатора, фермера, предпринимателя, просто рабочего делового человека, от которого только и зависит успех перемен, надежды на доброе начало в нашей жизни. Телевидение, заполненное до краев политической сварой, многочасовыми речами президентов и лидеров движений, депутатов и министров, все меньше воспринималось слушателями, зрителями, все меньше несло оптимизма, не способствовало ничему в ожиданиях людьми перемен к лучшему.