Она решила, что Матильда по-прежнему таит на нее обиду за то, что не ее выдали замуж за короля. Ей хотелось плакать от жестокой шутки, которую с ней сыграла судьба, но слезы она прибережет на потом, когда будет лежать в холодной постели в одиночестве и вспоминать ночи, которые они проводили с Матильдой в одной спальне в Фекане.

Отец Мартин принялся читать вслух то, что написал ее брат архиепископ о долге жены перед своим мужем, и Эмма обрадовалась, когда пришедший с новостями слуга прервал эту проповедь. Однако ее радость длилась лишь до той минуты, когда он объявил, с чем явился: безымянный датчанин был казнен этим утром за преступление против короля.

Ей было известно, в чем состояло преступление этого узника: он поплатился жизнью за то, что поднял руку на короля. Однако ее придворные дамы принялись бурно обсуждать казнь. Эмма старалась не обращать внимания на предположения, которые строили дамы, поскольку ни одна из них не могла знать наверняка, в чем он повинен, как близко несчастный безумец был к убийству короля и его сына.

Вдруг она ощутила на себе дерзкий и хитрый взгляд Эльгивы. Эта, по крайней мере, знала, что случилось в тот день на площади перед собором. И вообще, Эльгива знает, должно быть, многое, раз спит с королем.

Это, а также то, что Этельред не посещал постель королевы уже долгое время, было величайшей тайной двора, которая, впрочем, ни для кого тайной уже не оставалась.

Постоянно тлеющий в ее сердце уголек страха вспыхнул ярче при мыслях о неприятностях, связанных с леди Нортгемптон.

Если король и дальше будет избегать постели Эммы, предпочитая ей Эльгиву, она так никогда и не забеременеет. Для Этельреда это не имело большого значения, у него и так достаточно сыновей. Долг не толкал его в объятия своей супруги. Сын нужен был именно Эмме, чтобы обезопасить ее положение при дворе и защитить ее в том случае, если король умрет.

А короли имеют обыкновение умирать. Правители заболевают и умирают без всякой видимой причины. Так было и с ее собственным отцом. То же случилось и с отцом Этельреда, когда тот был даже младше, чем Этельред сейчас.

Лишенная своих нормандских гвардейцев в последние недели, Эмма осознала, насколько ненадежным было в действительности ее положение. Она не последовала совету матери. «Ты должна использовать молодость и красу, чтобы завоевать расположение короля», — сказала ей Гуннора. Но она не просто проиграла это сражение, она бежала с поля боя еще до начала битвы.

Король оттолкнул ее от себя, и она охотно отошла в сторону. А теперь, возможно, уже слишком поздно. Если за ней закрепится репутация бесплодной, то ее не убережет даже статус королевы. Несчастная, опозоренная молодая жена, она будет сослана в какой-нибудь монастырь и сможет рассчитывать лишь на поддержку своего брата.

Король больше не стремится в ее постель. Сразу после свадьбы она, по крайней мере, была для него новой вещью, неразгаданной тайной. Теперь он к ней привык, и она стала ему менее интересна, чем Эльгива.

Ей нужно найти способ заманить Этельреда в свою кровать, как бы отвратительна ни была эта перспектива. Правда, у нее не было ни малейшего представления, как к этому подступиться.

На следующий день в покои Эммы с новостями явился отец Мартин. Эмма и ее придворные дамы сидели вокруг пяльцев с льняным холстом, на котором сажей был нарисован узор из цветов и вьющихся стеблей растений. Постепенно ловкие пальцы превращали черно-белый рисунок в яркое шелковое разноцветие.

Было уже далеко за полдень и начинало смеркаться, когда Эмма заметила мнущегося в нерешительности священника в дверях. Она улыбнулась ему, но приветствие застряло у нее в горле, когда она увидела взволнованное выражение его лица.

— В чем дело? — спросила она.

— Со всего королевства приходят новости о страшной резне, — сказал он сдавленным от потрясения голосом. — Истребление датчан по приказу короля.

— Истребление?

Все, кто был сейчас в комнате, смолкли, и голос Эммы отозвался эхом в тишине.

— Мужчины, женщины и дети преданы мечу, — сказал священник. — Торговцев выволакивали из лавок, крестьян с женами — из домов, и всех их зверски убили. Монах из Оксфорда рассказал жуткую историю о том, как люди искали убежища в церкви, но только они заперли за собой двери, как церковь была подожжена обезумевшей от жажды крови толпой. В одном только Оксфорде умерщвлено более пятидесяти человек, упокой, Господи, их души.

Рядом с Эммой заговорила Эльгива, не прекращая прокалывать ткань иглой.

— Это было дьявольское семя, — сказала она безмятежно. — Враги короля. Будь у них такая возможность, они зарезали бы нас в собственных кроватях. Король мудро поступил, ударив по врагам, живущим среди нас, до того, как они успели причинить нам вред.

Уронив свою иглу, Эмма заломила руки, увидев перед собой сгорающих заживо матерей со своими детьми. Она обратила возмущенный взор на Эльгиву.

— Что, — спросила она холодно, — что сделало их нашими врагами? Слухи? Зависть? Странные обычаи? Чужой язык? Что они сделали такого, чтобы заслужить столь ужасающую смерть?

— Они напали на короля в день его именин, — ответила Эльгива. — Казненный вчера датчанин покусился на жизнь нашего короля. Это его подельники были преданы смерти, и теперь они не смогут сплотиться против нас.

Эмма снова услышала дикие вопли, сулящие смерть и разрушение. Но они вырвались из уст одного-единственного человека с поврежденным сознанием, человека, которого нужно было скорее жалеть, чем бояться.

— Нет и не было никаких подтверждений тому, что они собирают армию, — сказала она.

— Король не нуждается в подтверждениях. Вы, миледи, слишком мало прожили среди нас, чтобы понимать, какую опасность для нас представляют датчане. — Она дерзко взглянула Эмме прямо в глаза. — Нам следует их опасаться, ведь они чужаки среди нас.

«Так же, как и вы чужая среди нас». Эти слова не были произнесены вслух, но Эмма тем не менее ощутила стоявшую за ними угрозу.

Она просидела допоздна в ту ночь, растревоженная новостями и отсутствием христианского сострадания среди своих придворных, свидетелем чему она стала. Она передала королю, что ей нездоровится, и поужинала в своих покоях, так как боялась, что не вынесет разговоров, которые, вероятно, будут звучать за столом Этельреда. К концу дня массовое убийство датчан, даже женщин и детей, уже преподносили как великую победу. Любой несогласный держал свои мысли при себе.

Рядом с Эммой была только Уаймарк, когда в ее комнату вошел король. Он явно пришел к ней прямо из зала, из-за праздничного стола, так как был одет в короткую блузу из алой шерсти, подпоясанную золотым ремнем, с золотыми перстнями на пальцах и такими же толстыми цепями вокруг шеи.

— Оставьте нас, — велел он Уаймарк, и та покинула комнату, бросив на Эмму долгий взгляд через плечо.

Когда они остались вдвоем, Этельред налил себе кубок вина. Глядя на его нетвердую руку, Эмма подумала, что он уже, должно быть, немало выпил.

— Вы поздно ложитесь, миледи, — начал он.

— Я не очень хорошо себя чувствую, и мне не спится.

— Раз уж вы бодрствуете, — сказал он, — тогда, значит, хорошо, что я пришел составить вам компанию, правда?

Она взглянула на него, но продолжала упрямо молчать. Ей бы следовало увлечь его в постель, поскольку в этом состоит ее долг перед супругом, господином и королем. Ей и самой это нужно не меньше, ведь она отчаянно нуждалась в том, чтобы родить сына. И все же она не могла это сделать. Она не могла выбросить из головы образ сгорающих заживо детей, и все, что сейчас было в ее силах, — не проявлять своей злости и отвращения.

Этельред разглядывал жену в свете пламени свечей. Сидящая на устланном подушками стуле, она была королевой до кончиков ногтей. Даже одетая в одну лишь ночную сорочку, она держала себя с монаршим достоинством, несмотря на свой юный возраст. Мягкая толстая шаль из черной дорогой шерсти, наброшенная на ее плечи, оттеняла белизну ее кожи. Ее волосы, теперь не заплетенные в скромные косы, которые она носила в течение дня, ниспадали мягкими волнами, молочным потоком струясь до ее колен.