«Как пройти в лагерь?» — размышляла Паша. Если бы эго удалось, она передала бы раненым медикаменты. Но как пробраться? Неужели опять обращаться к Герберту?

Другого выхода не было, и во время новой встречи с ним Паша попросила провести ее в лагерь.

— Мне там делать нечего, — возразил Герберт, — а вам тем более.

— Им нужна моя помощь. Разве справедливо подвергать мучениям тысячи людей только за то, что они любят свою Родину? Разве за это карают? Представьте себя на их месте, Герберт!

В душе Герберт хотел ей помочь, но боялся дать повод своим коллегам для подозрений. И все же пообещал походатайствовать. Возможно, допросит там двух-трех военнопленных, а она будет вести протокол.

* * *

Когда Паша вместе с офицером ступила за колючую проволоку, сердце ее забилось так часто, что дышать стало трудно, а в глазах помутилось. Кругом валялись изможденные, как скелеты, пленные, стонали раненые. Солнце не щадило людей, томившихся в лагере. Они изнывали от жары, их донимала жажда, а воду не подвозили. Напрягая волю, Паша закусила губу до крови и с огромным трудом удерживала себя, чтобы не разрыдаться.

У нее закружилась голова. Но она овладела собой и, отстав от Герберта, приблизилась к прихрамывавшему военнопленному. На вид ему было лет сорок. Заросшее бородой лицо, впалые щеки. Лишь черные глаза блестели и говорили о молодости.

— Вам перевязку делали? — скороговоркой, глотая слова, спросила Паша.

Раненый презрительно покосился на нее и злобно процедил:

— Разве не знаешь, что здесь никому никаких перевязок не делают? В ранах заводятся черви, люди выковыривают их палочками, а пораженные места засыпают пеплом... Пе-ре-вяз-ку!..

— Вот вам мазь и бинты. Только об этом никому ни слова! Как ваша фамилия?

Пленный смотрел на Пашу все еще недоверчиво, однако назвался:

— Григорьев.

Девушка подошла к другому. Белобрысый, совсем еще юный паренек, очень похожий на того одноклассника, что критиковал ее цогда-то па комсомольском собрании, наотрез отказался от ее услуг.

— Не твоими руками наши раны перевязывать! Мотай дальше! — Он бросил на Пашу такой презрительный взгляд, что она больше не решилась к нему обращаться.

Придя домой, Паша долго не могла успокоиться. Ее волнение передалось матери, пристально наблюдавшей за дочкой.

— Пашенька, ну зачем так изводиться! — печалилась Евдокия Дмитриевна.

Мама, мама, как там страдают! Какие муки!..

Знаю, горько им, да ты-то чем поможешь? Побереги себя.

— Мамочка, нельзя думать только о себе. Заранее прошу тебя, не кори меня, не мучайся. Я сделаю для них все, что смогу!

Мать и дочь обнялись и безмолвно заплакали...

Вечером Паша уже сидела на скамеечке сквера с Алексеем Дмитриевичем и настойчиво просила:

— Доставайте документы, и как можно скорее!

— Надо, надо, — всеми пальцами вцепившись в свою густую шевелюру, отвечал инженер, — но как сделать, чтобы комар носа не подточил? Очень это сложно!

— Время не ждет, Алексей Дмитриевич. Видимо, без риска не обойтись.

— Попробую. А какие бланки нужнее — «аусвайсы» или «мельдкарты»?

К ответу Паша не была готова.

— А по каким скорее выпустят из лагеря?

— Из лагеря — по справкам, а «аусвайсы» — это временные паспорта. Они необходимы для прописки в городе. А уж когда пропишутся, тогда появится нужда в «мельдкартах» — справках о работе. Вот так.

Готовьте те и другие! — воскликнула Паша.

* * *

...На работу Алексей Дмитриевич пришел раньше обычного. Заглянул в печатный цех, но вдруг за спиной услышал протяжное:

До-о-брый де-ень, пан инженер!

— А, это вы? Здравствуйте, — приветствовал Ткаченко фольксдойча.

Под стеной у окна стояли стопки отпечатанных бланков удостоверений. Их было много, но, видимо, пересчитаны, и фольксдойч топтался тут не случайно. Дай только повод, пусть даже малейший, и он, конечно, донесет.

— Почему не отгружают? — деланно безразличным тоном спросил Ткаченко. — Сколько накопилось, негде повернуться!

— Эге! Такой товар не залежится.

Выбрав момент, когда фольксдойч отлучился в другой цех, Ткаченко подскочил к одной из стопок. Он увидел, что они перевязаны шпагатом. По краям — синие картонные уголки. Ткаченко соображал: снять несколько бланков можно лишь при условии, если нарушить упаковку. А это сразу бросится в глаза. Утащить и спрятать целую стопку? Слишком рискованно. Где ее спрячешь? И вынести сразу не удастся...

Ткаченко отошел к рабочему месту. И вовремя. Тут же .явился фольксдойч.

Не обращая на него внимания, Ткаченко возился с машиной, а весь был во власти назойливой мысли: как изъять несколько бланков? И наконец придумал: он достанет такой же шпагат, синие картонные уголки и, если позволит время, перепакует пачку.

С таким намерением и явился он на следующий день в цех. Приветливо поздоровался с фольксдойчем. Но, к огорчению, заметил солдата, который обычно грузил и увозил бланки из типографии.

На счастье, случилось так, что и солдат и фольксдойч в ожидании грузовика вышли во двор типографии распить бутылку пива. Оставшись один, Ткаченко этим немедленно воспользовался. Он подбежал к стопке, лезвием разрезал шпагат, снял несколько бланков, сунул их в кучу бумажного хлама и быстро перепаковал стопку.

Вся эта операция длилась одну минуту, но она показалась инженеру целой вечностью. Лоб покрылся холодным потом, руки дрожали, и даже покалывало в кончиках пальцев.

Когда солдат и фольксдойч возвратились в цех, Ткаченко хладнокровно занимался своим делом и старался на них не обращать внимания.

— Слыхали новость? — пропищал фольксдойч. — На приказе генерала Шоне наклеили листовку. — И, воровато оглянувшись по сторонам, добавил полушепотом. — Оказывается — подпольная!

— Не слыхал, — равнодушно ответил Ткаченко.

В это время в цехе появился плотный человек в коричневой форме. Он пренебрежительно бросил «Хайль!» и осведомился, сколько подготовлено пачек, сделана ли опись.

Солдат погрузил бланки и залез в кузов. Офицер сел в кабину, и машина укатила.

Только теперь Ткаченко облегченно вздохнул...

После работы, придя домой к Паше, Алексей Дмитриевич устало присел на стул и, вспомнив, как все произошло, горько улыбнулся. Он и сейчас еще внутренне холодел от мысли, что мог «засыпаться».

Савельева, получив бланки, тут же вынесла их из дому и спрятала в надежном месте. Лишь когда вернулась, она поблагодарила:

— Спасибо, Алексей Дмитриевич, не подвели, —= и спохватилась: — А как же с печатью?

Ткаченко пошутил:

— Вам подавай мед да еще и ложку!

— Без «ложки» никак не обойтись, — радостно улыбнулась Паша. — Хорошо бы завтра получить печать, а?

Савельева встретилась с Наташей Косяченко на квартире у Дунаевой. Всем не терпелось поскорее испробовать себя в настоящем деле. Задерживал Ткаченко, обещавший принести круглую печать. Вот почему с его приходом все повеселели. Не терпелось: получилась ли печать? Попробовали ее на бумаге. Великолепно! По совету Ткаченко решили заполнять бланки удостоверений так, чтобы в случае чего фашисты не узнали, кто писал. Кому же поручить эту работу?

— Я могу писать и правой и левой рукой, — заявила Дунаева, почувствовав заминку. — В детстве этим баловалась...

— Ну, ну, покажите свое искусство, — заторопили ее.

Все склонились над листком, в котором старательная рука Марии Ивановны выводила прямые, четкие буквы: «Громов Николай Григорьевич, 1914 года рождения. Проживает в городе Луцке...»

Сделанный таким образом документ инженер придирчиво сравнил со своим, настоящим документом. Все пришли к выводу, что разницы между настоящим и поддельным нет никакой. Потом бланк сложили вчетверо и снова развернули, любуясь «чистой работой» Марии Ивановны. Наташа Косяченко, всегда восторженно принимавшая все хорошее, развела руками:

— Ну, знаете, с таким документом к самому гауляй-теру не страшно пройти!

— Все это так, да кто его отнесет в канцелярию лагеря?