Батурин хотел было возразить, потом махнул рукой: «Давай». Собственно, для него только теперь начинал проясняться смысл полученного приказа: конечно, отсиживаться в лесах безопаснее, а возможно, в Москве так и полагают, зря не тратить силы и приберечь их к решающему моменту, но там, в Москве, не могут знать истинного положения Трофимова, истинного соотношения сил. Значит, это вопрос месяца, чуть меньше или чуть больше. Вряд ли немцы снимут блокаду здесь, если начнутся большие дела на фронте, действительно, как тогда выполнить задание — перехватить рокаду и держаться до последнего?

— Нужно хотя бы взглянуть, как она там идет, эта рокада, — задумчиво произнес Трофимов. — Бросок в сто верст мы всегда можем сделать. А из этой западни мы ничего не сделаем. Это ясно. Почиван, — недовольно повысил голос Трофимов, — ну чего ты вертишься около? Подходи, что у тебя?

Почиван взял под козырек; перебивая его, Трофимов недовольно добавил:

— Бриться надо, Почиван, бриться. Каждый день бриться, понимаешь? Не опускаться, если желудок пуст, понимаете?

— Слушаюсь! — Почиван растерянно вытянулся; Батурин еле сдержал улыбку — попало человеку ни за что ни про что. Почиван сердился, только огрызнуться не решался.

— Товарищ полковник! — сказал Почиван. — Я уже докладывал вам: муки осталось на четыре выпечки. Все.

— Каких четыре выпечки? — Думая о проклятой рокаде, Трофимов не сразу понял, о чем говорил Почиван. Пытаясь переключиться на другое, он непонимающе уставился на Почивана.

— Говоришь, на четыре выпечки? Ладно, не будем больше печь хлеб, — сказал он. — Муку только на болтушку. Вот так, Почиван, в счастливую минуту я тебя увидел. Что там еще? — спросил Трофимов, давая понять, что вопрос о хлебе решен и обсуждению не подлежит, а сам подсчитывал в уме, сколько можно еще будет протянуть на болтушке, и выходило, что много дольше, чем на хлебе, дней на десять — двенадцать дольше, да еще будет ощущение сытости, не такое, как от ста пятидесяти граммов водянистого хлеба. Трофимов жалел, что не успел распорядиться насчет болтушки раньше.

— Пекарь, Сидоров Иван, украл и съел буханку хлеба, — помявшись, сказал Почиван. — Три килограмма шестьсот граммов. Не знаю, что делать, товарищ полковник. Сейчас лежит, стонет.

— Почиван, я тебя не узнаю, — с раздражением сказал Трофимов. — Что можно в нашем положении делать? Конечно, скверно, но лучше не предавать гласности. Натихую с ним поговори. Постыди, скажи, что дети голодные сидят, скажи, чтобы не делал больше так, отчисли в роту куда-нибудь. А гласности не надо, не то время. Никому не говори.

Почиван все повторял: «Понятно… товарищ полковник… понятно…» И Трофимов подумал, что Глушову Почиван об этом случае все-таки скажет, но промолчал.

Почиван и Батурин ушли, Трофимов остался один. Он свернул в сторону и ушел от землянок, где не было людей. Один раз ему навстречу шагнул часовой, но, узнав, отступил, исчез в зелени, и Трофимов пошел дальше. Попадались пни, старые и свежие, он пошел еще дальше, отыскивая место, где был бы чистый, нетронутый лес. Он слишком медленно соображает, а времени нет, времени ни одной свободной минуты, а он тут расхаживает.

Он присел на корточки, рассматривая яркий пышный мох под ногами. Он знал, таким мхом утепляют избы, кладут его в пазы между бревнами. Трофимов сгреб в кулак упругий легкий ком, приподнял его: внизу была серовато-влажная песчаная лесная земля, и Трофимов осторожно опустил мох на место.

Поздно ночью, после совещания с Гребовым, Кузиным, Батуриным, командирами и комиссарами других отрядов, Трофимов скинул только сапоги и лег возле землянки в шалаше; портянки он, по военной привычке, аккуратно повесил рядом, уже засыпая, он успел подумать, что портянки к утру насыреют от росы и нужно бы положить их под бок. Засыпал он мгновенно, последнее время спать приходилось совсем мало. Почти сразу Трофимова разбудили, не открывая глаз, он узнал голос Глушова.

— Вставай, Анатолий Иванович, товарищ Корж здесь.

Трофимов одурело потряс головой. Было темно, тупая боль резала затылок.

— Здравствуйте, товарищ Корж, — он рывком поднялся. — А мы вас вчера ждали. Или кого-нибудь от вас ждали.

— Здравствуйте, Анатолий Иванович, — сказал Корж, крепко пожимая руку и вглядываясь через очки. — Ну, как тут у вас настроение?

Трофимов не удержался, судорожно зевнул и прикрыл ладонью рот.

— Настроение бодрое… Вот черт, — выругался он, прихлопывая комара, и предложил: — Проходите в землянку, тут сыро, я сейчас.

Он наскоро замотал портянки и натянул сапоги. Дежурному по штабу он приказал хорошенько смотреть и быть с часовым; он еще раз сам вышел и проверил, чтобы из землянки ничего не было слышно. Землянка за ночь настыла, Корж молча отдыхал, привалившись к отсыревшей стене, сняв очки и закрыв глаза; худое, простоватое лицо его, сильно суженное книзу, было не брито, короткий ежик волос наполовину в седине.

Корж почувствовал взгляд Глушова, достал из кармана брюк расческу и причесался, крепко потер обеими ладонями виски. Глушов знал Коржа еще до войны, еще с двадцать девятого года, когда в Ржанске заложили фундамент металлургического завода, — тогда еще Глушов, молодой каменщик, слушал выступление Коржа, конечно, не Коржа, а Дорошина Андрея Степановича, секретаря Ржанского райкома, и ему действительно казалось, что предстоит выстроить не просто завод, а первый в мире металлургический гигант — так зажигательно говорил Дорошин, теперь вот «товарищ Корж», секретарь Ржанского подпольного обкома, который сейчас, вероятно, и сам бы не мог сказать, где он будет ночевать завтра. «Да, очевидно, большая каша заваривается, раз он появился сам, — думал Глушов, — ведь он всего и появлялся до этого дважды, и все в самые напряженные моменты; правда, теперь и без его появления было ясно, что предстоит тяжелое время. Вот ведь как бывает: в тридцать девятом Дорошина перевели куда-то на очень крупное, как говорили, строительство, и тогда все гадали, за что так шуганули первого секретаря обкома, а вот уже в сорок втором он опять появился. Кажется, он тогда даже не признал Глушова, но кто его знает. Дорошин человек в себе, все посмеивается, да шуточки, а сейчас, видать, сильно устал, глаза в провалах, вот подремал немного, видать, экономит силы».

«Сколько же ему сейчас? — подумал Глушов. — Пятьдесят семь — восемь, не меньше».

Когда Трофимов вернулся, Корж сразу открыл глаза и нацепил очки; до этого он их держал в руке, крепко сжав в пальцах тонкие дужки.

— Вы обсудили приказ, Анатолий Иванович? — спросил Корж.

— И ни к чему не пришли, — отозвался Трофимов, подходя к столу и разворачивая подклеенную на сгибах полосками бинта карту. Корж подтянул ее к себе.

— Что предлагаешь, Трофимов?

— У нас до этого разрабатывался план прорыва именно в ту сторону, на юго-восток. Север и запад — болота, минные поля, затем открытые места на большом протяжении. Даже если прорвемся, придется драться в очень невыгодных условиях. Вся эта местность густо насыщена войсками. Остается одно: вырваться на юго-запад, пройти рейдом вот здесь, — он подчеркнул ногтем линию, — по этим районам, здесь сравнительно малочисленные гарнизоны, а как подойдет время, сделать крюк, ложный маневр, вернуться к Ржане и делать то, что приказано.

— А если все-таки дождаться своего времени здесь и прорываться в самый нужный момент?

— Все мы думали об этом и ни к чему не пришли. А если в нужный момент не сможем прорваться?

— Случайности, любые, исключить. Операция разработана, входит составной частью в общий план, утверждена командованием и обсуждению не подлежит. Будем громить рокадные дороги. Здесь, в этой части, — Корж мазнул по карте. — А думаете, почему немцы так вас отсюда стараются выжить? Никаких случайностей. Значит, пути два. Или отсиживаться по-прежнему и вырваться на оперативный простор в нужное время, или рвать сейчас и отвлекать немцев ложным рейдом в сторону. В этом случае своя выгода — люди подкормятся.