— Спасибо, Артюхин, — сказал он. — Вздремну пойду немного. Ты что-то сказать хочешь?

— Нет, я вот хотел насчет другого потолковать. Можно?

— Толкуй, — с усмешкой разрешил Батурин, с наслаждением стягивая сапоги.

— Валеночки бы вам надо, — заметил Артюхин.

— Надо, что ж делать, если нет. А ты говори, говори, что хотел.

— Отдыхайте, отдыхайте, не к спеху, — сказал Артюхин, намереваясь выйти, но Батурин видел, что отказывается он для виду, и остановил его.

— Говори, чего вертеть на пустом, — сказал он. — После некогда будет.

Артюхин, в полушубке, с крепкой лысиной, еще помялся и спросил:

— Ну, вот я всей душой полностью делаю свою работу, значится, на нас…

— Так, а дальше?

— А у людей на глазах я немецкий староста. Я вот хотел спросить, нельзя ли от вас, значится, какую справочку с блямбой получить, а?

— С блямбой?

— Со штемпелем, значится.

Батурин улыбнулся, устало сказал:

— Нет, Емельян Прохорович, нельзя. Ты живи себе спокойно. Самое маленькое доброе дело в пользу народа не забудется. Потом будут и блямбы и штемпели, а сейчас нельзя.

В голосе его прозвучала необычная мягкость, и он, покосившись на Артюхина, усмехнулся.

— Ты, что же, Емельян Прохорович, за прежнее побаиваешься? А вот скажи, интересно, ну почему ты, умный мужик, а вначале так влопался?

Артюхин поглядел исподлобья, тоже раздвинул губы в улыбке.

— Да вот так оно и бывает, начальник, и на старуху проруха. Перетрясся в одном деле. Я, значится, тоже, как война разразилась, тоже был на службу взятый. Там, за Ржанском, верст за сто Горынь — городок, значится, там наши лагеря и стояли, там и немец застукал, вот как, у нас еще деревяшки для обучения на чучелах были за настоящее оружие. Ну, вот, кого захватили, под Ржанск и прогнали в распределительный лагерь ихний. Проволока высокая в чистом поле да вышки. А бараков и в помине нет. Начали нас сортировать, а у меня, видишь, значится, морда какая? Сидит такой в очках, без переводчика, сволочь, чешет: э-э, да ты, говорит, юда или цыган, признавайся! «Да помилуйте, — говорю, значится, — господин-пан офицер, русак я, говорю, мужик, и корень мой насквозь русский, мой поселок тут рядом, узнать можете». В то время уже слух был, что евреев да цыган они всех подряд изничтожают. А вот этот в очках ржет жеребцом, вишь, смешно ему показалось, я — такая козявка, и говорю, чтоб стали узнавать обо мне. «Иди, говорит, иди, скажут тебе потом. А морда у тебя, говорит, ихняя, цыганская». Вот тебе и скажи, виноват я, коль моя бабка какая в десятом от меня колене и с цыганом имела что? Да слава богу, увидел меня кто-то из знакомцев. «Да это ж, говорит, ты, Артюхин!» Тогда еще немец не так лютовал, если кто из родственников находился, отпускали домой. Вот и моя баба прибежала, узнала, в чем дело, да на другой день опять пришла. Принесла коменданту пятнадцать десятков яиц, двух уток, бумагу, в ней весь наш поселок расписался, никакой я, мол, не цыган, а православный русский, Артюхин. Вот когда я от страху стронулся. Хоть меня и пустили, а там, как на грех, на третий день приезжают из городу четверо. Собрали народ. Один на меня машет. «Вот ты, говорит, будешь. Подойди сюда! Мы, говорит, все знаем, немецкая власть тебе великую милость оказала. Вот и послужи ей, Артюхин». И откуда прознали? Ну и жила слаба оказалась, не смог голосу поднять, отнекаться. Все лагерь помнил распределительный и жеребца в очках. Вот. Ну так я эту свою прогрешению сорок раз замолил перед своей властью. Тогда вот, летом, кто на обоз их машин людей наших навел? Я — Артюхин, если по совести, справедливости. Четырнадцать грузовиков ихних накрыли. А месяца полтора, как я про власовский батальон-то сообщил, про мародерство и безобразия ихние? А еще возле моста через Ржану, когда там немцев да техники собралось, а?

— Ладно, Емельян Прохорович, ты заслуги не перечисляй, сами помним. Лучше скажи, как это тебе стукнуло на праведный путь стать?

Потерев лысину, Артюхин недовольно пожевал губами.

— Можете верить, а то как хотите. — Артюхин взглянул в тот угол, где висели старые образа, лики их от времени потемнели и с трудом отличались от такой же темной, съеденной временем позолоты окладов.

— А все с тех самых пор и произошло, как ко мне один ваш заскочил бешеный, спит вон вместе со всеми. Винтовку отобрал, кричи, говорит, караул, мол, ограбили. А как тут закричишь? Коль полицейские, не могут они у старосты отобрать, коль партизаны, как живыми оставили? Пришлось мне другую винтовку доставать, была припрятана. Вот с той поры и зашевелилась во мне мыслишка. Брешет, думаю, немец, Волгу перешагнул, а тут вон такие, как этот, ходят, свою власть обратно уставляют. — Артюхин опять кивнул на спящих. — Нет, думаю, оно не так. Ну, потом, в городе повешенных увидел — три бабы, да мальчонка лет двенадцати, языки повылазили, распухли. Пристегнуты на них объявления, вроде партизаны. Вот я и постоял перед ними, пришел такой момент, кожу у меня свернуло холодом… Э-э, да что там говорить…

Он помолчал и, тяжело огладив колени, поднял голову, стараясь поймать глаза Батурина.

— Вот в соседней деревне, в Панкратовке, староста тоже партизанам служил. Тот с самого начала. А вот неделю назад партизаны с Украины наскочили проходом, по ошибке шлепнули. Вот как. Умирать, оно, конечно, все равно, да лучше без сраму.

— Вешкина очень жалко. Это крупная потеря. Вешкин очень ценный был человек, продуктов мы от него много получали. Нам бы побольше таких старост. Да что ж… Такой случай на моей памяти пока один-единственный. — Батурин затушил окурок. — Ну, что, Емельян Прохорович, давай немножко отдохнем. Ты, кого надо, предупреди, пусть последят. Ребята перетомились, отоспаться надо.

Артюхин поднялся, кашлянул.

— Насчет сторожбы не опасайтесь. Сам отвечать берусь, с меня спрос.

Группа Батурина успела за четыре дня связаться с Ржанском; набросав на сани сухих дубовых дров, туда съездил Артюхин. Возвратился под вечер, мрачный, на вопросы сначала отнекивался, потом смачно выматерился. Несмотря на официальные документы из волости, дрова бесплатно отобрали немцы для госпиталя и наказали привозить еще; правда, они бросили ему в сани старый скелет из анатомического кабинета и, глядя вслед, ржали. Кости, связанные проволоками, подрынкивали, Артюхин шепотом матерился, а свернув за угол, сбросил скелет в первом удобном месте.

— Это как называется? — горячился Артюхин. — Я им бумажку, значится, с блямбой, со штемпелем, то есть как я ихний староста, а он мне, значится, в награждение шкилет на воз? И руками махают, пошел, мол, пошел. А патруль навстречу, и долой голова. Скажет, немецкого Гитлера позоришь, шкилет на проволоках показываешь по городу.

Нет, Батурину нравился этот мужик, было смешно выслушивать его почти детскую обиду на немцев.

— Дело я ваше сделал, как было обсказано. — Артюхин помолчал, поскреб щетину на щеках. — Вот так. Немцы в городе удоволенные ходят. Говорят, совсем Сталинград того… кончили. Теперь, мол, лопочут, окончательная для них победа вышла. Брешут, я думаю, — добавил он неуверенно.

Батурин прикидывал, когда можно будет после поездки Артюхина в город получить нужные сведения, сказал:

— Дня через два опять придется съездить в город с дровами. Ничего, Емельян Прохорович, по последним сводкам в Сталинграде по-прежнему идут ожесточенные бои. Немцы-то уже третий месяц трубят одно и то же: «Сталинград взят». Они, если помнишь, в сорок первом и Москву взяли.

— Как не помнить, — отозвался Артюхин. — Значится, мне опять того, дровишки готовить?

— Готовь. И не тужи, Емельян Прохорович, нам еще не скоро помирать. Пойду я, постою у тебя на дворе, подышу. Как у тебя дочки-то, не разнесут?

— Их дома нету, их бабка, теща моя, в гости увела, чтой-то второй день загостевались. Вот видишь, — сказал он, перескакивая на другое. — Хорошо, что тогда мерин мой возвернулся из лесу, как его этот ваш Рогов забрал. Пригодился сейчас. А то он на меня орал тогда, значится, ишь ты, говорит, чувырла (это я, значится, чувырла), собственность развел. Вот тебе и собственность — оно когда как, и к месту, значится, бывает.