Но Полина в окно почему-то не выглянула. Дмитрий слез, привязал лошадь к столбу и шагнул на крыльцо. Сердце его колотилось и бурно радовалось: вот сейчас, сейчас он увидит Полину.

Дмитрий перемахнул сразу через все четыре ступени крыльца, вошел в коридорчик и за дверью услышал ее голос:

— Я вам дам еще горчичники...

В следующую минуту дверь отворилась, из приемной вышла пожилая женщина с лекарствами в руках, вслед за ней Полина, говоря на ходу:

— На прием не приходите, я сама к вам зайду.

Полина была вся в белом — в белом халате, в белой косынке с красным крестиком. Белизна одежды еще более подчеркивала густую смуглость лица, черноту глаз и бровей. Она глянула на Дмитрия, и в ее глазах он заметил смесь радости, испуга, удивления.

— Вы... на прием? Заходите, — торопливо пригласила она и повела его в просторную приемную, где остро пахло какими-то лекарствами. Плотно притворив дверь, она заперла ее на крючок и бросилась к нему, шепотом крича:

— Митя... Митенька, ты? Да как же ты!

— Здравствуй, Полинка, — он прижался щекой к ее щеке.

— Здравствуй, Митя... Тебя прислал Сеня?

Дмитрий отрицательно покачал головой и чуть поморщился. Он недолюбливал Сеню Филина. Ведь если бы не этот секретарь райкома комсомола, Полина была бы в отряде, и по вечерам сидели бы они в лазаретной землянке...

— Романов прислал.

— Романов? Ко мне? Почему?

— Нет, Полинка, не к тебе... К тебе я сам зашел на минутку...

— Сам? Как же ты, Митя, зачем же ты... Это неосторожно, — упрекнула Полина, а в глазах ее упрека не было, глаза блестели радостно и счастливо. — Ты, наверно, голоден? А у меня чудесный завтрак. Я как будто знала, что ты придешь...

В коридоре послышались шаги, кто-то дернул дверь.

— Погодите, я принимаю больного! — громко откликнулась Полина и зашептала Дмитрию: — Не бойся, ты пришел на прием. — И опять громко: — Одевайтесь, больной! — и зазвенела банками, склянками, делая вид, будто готовит лекарство. Потом отворила дверь.

В приемную вошел полицай — Кузьма Бублик. На нем черная шинель, черная каракулевая шапка, хромовые сапоги. На рукаве грязно-желтая повязка. Не обращая внимания на полицая, Полина заученно говорила Дмитрию:

— Будете принимать по одной таблетке три раза в день перед едой и по пятнадцать капель из этого пузырька тоже перед едой. Дня через три опять зайдете.

Дмитрий хотел было выскочить из приемной, но дорогу загородил Кузьма Бублик.

— Гусаров? — ошеломленно произнес он, расстегивая кобуру.

В руках у Бублика Дмитрий увидел свой револьвер. Ему хотелось броситься на предателя, уцепиться в кадыкастое горло и задушить.

Точно догадавшись об этом, Бублик завопил в открытую дверь:

— Мухин, Травушкин, сюда!

В приемную вбежали полицаи. Один — щуплый, кривоногий, с острым крысиным лицом, второй — широкоплечий детина с бельмом на глазу. У одноглазого широкое скуластое лицо, поклеванное оспой.

— Взять его! — приказал Бублик, тыча в грудь Дмитрию револьвером.

— Да как вы смеете! — закричала Полина, отталкивая полицаев. — Человек пришел на прием, у него плеврит!

— Зачем больного трогать, — проворчал одноглазый Травушкин.

— Веди! — прикрикнул на Травушкина Бублик.

Дмитрия вытолкали на улицу.

— Не понимаю, зачем нам этот пацан, да еще чахоточный, — опять проворчал Травушкин.

— Да ты знаешь ли, кто это? Санитарный инструктор, боец-доброволец. Понял, рябой? — ответил ему Бублик и, повернувшись к Дмитрию, процедил с явной издевкой: — Я думал, ты подох в лесу вместе с твоими ранеными.

— О тебе, подонок, я думал то же самое, — не удержался Дмитрий. — Трус, фашистам продался!

— Но, но, потише, доброволец, — пригрозил револьвером Кузьма Бублик и приказал полицаям: — Ну-ка, свяжите его, да покрепче!

Полицаи связали Дмитрия проволокой и бросили на бричку.

— Травушкин, прихвати еще лошадь, загоним в Криничном, — сказал Кузьма Бублик одноглазому полицаю.

Полицай подбежал к лошади, отвязал ее и завопил:

— Кусаешься, паршивая скотина! На тебе! — и он ударил по крупу лошади прикладом винтовки.

Лошадь всхрапнула, рванулась в сторону и переулком убежала прочь.

— Ах ты, черт одноглазый, упустил, — возмущался Мухин.

— Везите в Криничное, — приказал Бублик. — Да смотрите в оба!

— Будь спок, старшой, не убегёт, крепенько спутан, — захлебываясь, отвечал Мухин.

— Поезжайте, я вас догоню, — распорядился Бублик.

Полина металась по приемной, заламывала руки, чувствуя, что ничем не может помочь Дмитрию. Ему могли бы помочь только партизаны, но до партизан далеко. «Я виновата, я виновата, — кляла она себя. — Обрадовалась, что пришел он, и забыла об осторожности, не укрыла, не спрятала Митю, и погиб он, погиб... Нет, нет, нужно что-то делать, нужно бежать к деду Минаю, дед Минай что-нибудь придумает», — Полина сняла халат, косынку, набросила на плечи пальто. Но в это время в приемную вернулся Кузьма Бублик.

— Ну, здравствуй, Полина, — сказал он, протягивая руку.

Она демонстративно заложила руки за спину.

— Вы на прием? Извините, господин Бублик, я спешу на вызов...

— «Господин»... «Бублик»... Не слишком ли официально для старых друзей.

— По-моему, у вас повышено давление, полезно было бы кровопускание, — зло ответила Полина.

Кузьма рассмеялся.

— Ты все та же — остра на язык. Я не удивлюсь, если начнешь дразниться, как бывало — «Кузя, Кузя, черти в пузе»... Помнишь? Ну, как ты здесь в глуши деревенской?

— Представь себе — отлично, — с вызовом сказала она, — в полицию идти не собираюсь, работаю тем, на кого училась.

— Похвально. Профессия у тебя аполитичная, при любой власти аспирин есть аспирин. Завидую...

— Вот этого я не могу сделать по отношению к тебе. Учился на историческом факультете, мечтал шагнуть в большие сферы, но достукался до полицая... Такому падению не позавидуешь.

— Ты называешь это падением? — Кузьма сел за стол, положил руки на белую скатерть-простыню, и Полина увидела его короткие, обросшие рыжеватой щетинкой пальцы, похожие на гусениц. Ее охватило чувство омерзения и гадливости, хотелось тут же сдернуть со стола простыню и швырнуть ее в корыто для стирки.

— А можешь ли ты себе представить, — разглагольствовал Бублик, — что я потому и пошел в полицию, что изучал историю, знаю историю с древнейших до нынешних времен? Нам долбили когда-то: колесо истории вспять не вращается... А что стало? Мы, как ты знаешь, оказались поразительно бессильными перед могуществом немецкой армии. Что прикажешь делать в такой ситуации мыслящему человеку?

— Идти в предатели, изменить Родине.

Кузьма Бублик нахмурился, с упреком сказал:

— Ты никогда не отличалась осторожностью, язык твой — враг твой. Пойми, Полина, времена теперь другие... Вот ты принимала больного, а поинтересовалась ли — кто он, откуда?

— Меня это не касается, кто он и откуда. Зашел больной человек. Что же я, выгоню его? Откажу в помощи?

— Но больной может оказаться красноармейцем... Ты, надеюсь, уже знаешь, что бывает за помощь красным?

— Да что у него на лбу написано, кто он такой. Пришел, пожаловался. Осмотрела я — болен человек. Отпусти, Кузьма, парня. Лечиться ему надо.

Бублик усмехнулся.

— Разве только во имя нашей дружбы... Но твоего больного повезли в Криничное...

— Это даже хорошо! — подхватила Полина. — Я поеду с тобой и положу его там в больницу... Прошу тебя, Кузьма, идем же, скорей!

Бублик не торопился отвечать. Он уже порядочно сидит здесь, а значит Мухин и Травушкин отъехали далеко, и если протянуть еще, то бричку с пленником уже не догнать, а увезти с собой в Криничное хорошенькую Полину — дело стоющее...

...Связанный Дмитрий лежал на бричке. Одноглазый Травушкин вырвал вожжи у Мухина и остервенело хлестал кнутом и без того шуструю лошадку.

«Торопится, гад», — со злобой подумал Дмитрий, кусая сухие губы. Бричку так трясло по мерзлой дороге, так швыряло из стороны в сторону, что он подскакивал, чувствуя, как ржавая проволока вгрызается в кожу связанных рук. Ему казалось, что еще немного — и затекшие кисти будут отпилены этой проволокой.