— Что «что»?

— Как там?

Костя Черныш догадывался, о чем спрашивает приятель, и молчал.

— Понимаешь, Костя, — взволнованно и сбивчиво говорил Дмитрий, — там все может кончиться без нас. Пока мы тут сидим да радио слушаем, наши разобьют Гитлера. А как же мы? — он понизил голос и. доверительно признался: — Я вчера ходил в военкомат, меня там даже слушать не стали. Понадобитесь, говорят, сами вызовем. Вот бюрократы!

Костя Черныш усмехнулся. Он сам еще раньше друга бегал в военкомат, и ему сказали то же самое: понадобитесь — вызовем...

— Черт знает, что происходит, — возмущался Дмитрий. — На финскую не взяли: мы тогда школьниками были, сейчас не берут, потому что мы еще не понадобились...

В те дни почти все студенты — и парни и девушки — обивали пороги военкоматов, и у всех была одна просьба: пошлите на фронт... И вот кому-то из них пришла в голову самая верная мысль: по одиночке или случайными группками ничего не добьешься, осаждать военкомат нужно организованно, всем институтом, тогда никакое военкоматовское начальство не устоит.

Так оно и вышло. В самой большой аудитории педагогического института состоялся митинг. На митинге, конечно же, выступил Кузьма Бублик.

— Добровольцы нашего института, верные патриоты Родины, не посрамят в боях славы и чести родных аудиторий. Наши добровольцы высоко и гордо пронесут сквозь дымы сражений победное знамя, и если надо — наши бойцы-добровольцы не пожалеют своей крови, не пощадят жизни во имя цветения родной земли!

Обычно Дмитрий всегда с завистью слушал выступления Кузьмы Бублика, но на этот раз его громкая речь показалась ему какой-то пустой и трескучей. И все-таки студенты шумно аплодировали оратору, и Дмитрий аплодировал тоже.

Когда стихли аплодисменты, над столом президиума поднялся хмурый капитан, представитель военкомата, и глуховатым, деловито-будничным голосом сказал:

— Приступим к записи добровольцев. Кто первый?

В аудиторию вдруг упала настороженная, тягостная тишина. Шумные, говорливые студенты, казалось, были ошеломлены словами капитана.

Капитан заглянул в свою клеенчатую тетрадь, поискал кого-то глазами:

— Товарищ Бублик, вас первым записать? — спросил он.

Кузьма Бублик замялся, воровато оглянулся по сторонам и промямлил:

— Я бы с удовольствием, но видите ли, товарищ капитан, я получил распоряжение директора сопровождать институтский эшелон в эвакуацию.

— Кузя Бублик будет воевать в Ташкенте!

— Воевать так воевать — пиши в обоз!

Студенты смеялись.

Над столом встал директор и поднял руку.

— Тихо, друзья мои, — попросил он. — Я действительно назначил студента Бублика сопровождать эшелон. Договорился об этом с городскими властями... Однако, выслушав речь Бублика у нас на митинге, я, товарищи, вынужден отменить свое решение. Не смею задерживать человека, добровольно идущего на фронт.

Кузьма Бублик побледнел, сжался в комок, точно хотел увернуться от какого-то удара.

Дмитрий думал, что все уже решено. Составлен длинный список студентов-добровольцев, и теперь, само собой разумеется, им выдадут винтовки и отправят на фронт. Но прошел день, другой, прошла неделя после митинга, а о студентах, казалось, позабыли... Дмитрий опять бегал в общежитие к геологам и всякий раз втайне испытывал боязнь: а вдруг Костя Черныш уже уехал на фронт (в их институте тоже был митинг)?

Костя встречал приятеля одной и той же фразой:

— Давай-ка сыгранем в шахматы.

Он был шахматистом-разрядником и нещадно громил Дмитрия. Но сегодня Дмитрий не услышал предложения «сыгрануть». Костя Черныш лежал на койке с книгой в руках.

— Что у вас? — нетерпеливо спросил Дмитрий.

— Ницше, — буркнул в ответ приятель. — Читаю вот...

— На кой черт нужно тебе читать этого мракобеса?

— Для самообразования. Хочу понять философию врага, с чем ползет на нас фашистская нечисть, каким оружием бить...

— Все шутишь, — недовольно отмахнулся Дмитрий. — Ты скажи, почему нас не отправляют на фронт?

— Погоди, Митя, дай срок — будет тебе белочка, будет и свисток. Все будет.

— В военкомате сидят бюрократы! — горячился Дмитрий, и он верил в это. Ему казалось, что наша армия потому только и терпит неудачи, потому только и отступает, что нет на фронте его, Дмитрия Гусарова, что стоит только появиться ему на фронте с винтовкой, и все изменится, дела пойдут лучше. Правда, Косте он этого не говорил, опасаясь, как бы тот не высмеял его.

Из коридора послышался чей-то голос:

— Черныш, выходи строиться!

«Может быть, и наши строятся», — подумал Дмитрий и метнулся к себе в общежитие.

Да, его товарищи были выстроены на спортивной площадке. Перед строем стоял высокий, затянутый ремнями командир — лейтенант Шагаров.

— Кто там без разрешения встал в строй? — сурово спросил командир.

Ребята вытолкали Дмитрия из строя, и он, еще не успев отдышаться после бега, подскочил к лейтенанту.

— Фамилия? — спросил командир.

Дмитрий назвал себя.

— Что же вы, Гусаров, опаздываете? Становитесь в строй!

...Два года прожил Дмитрий в этом городе, где, говорят, было сто тысяч студентов. Студенческий город! Он любил его улицы, залитые светом, — шумные, людные. Неподалеку от общежития был парк с памятником Тарасу Шевченко. У этого памятника влюбленные назначали свидания. У этого памятника Дмитрий тоже назначил однажды свидание Ларисе Федоренко. Лариса не пришла, а потом хохотала:

— Ой, Митя, а я ведь совсем забыла, что ты назначил мне свидание!..

Дмитрий был оскорблен и уж никогда не приглашал девушку в парк, а ходил туда один...

В первую же военную ночь в хлопотах своих великих город как бы забыл зажечь огни на улицах, и повисло над ним непроглядно-темное, мрачное небо с голубоватыми точками звезд. Горожане как-то сразу привыкли к этому — светомаскировка! И если случалось, что кто-то чиркал спичку на улице, чтобы прикурить, из темноты раздавались милицейские свистки или голоса:

— Гаси свет!

Колонна студентов-добровольцев шла по темной, пустынной улице. Дмитрий опять увидел знакомый памятник. Огромный, чуть подсвеченный козырьком месяца Тарас Шевченко тоже, казалось, шагал рядом с добровольцами... «А ведь это знаменательно, — подумалось Дмитрию, — рядом с нами идет в жестокий бой вся история страны...»

Лет через десять художник Дмитрий Гусаров припомнит и эту ночь, и памятник поэту и напишет картину «Добровольцы». А сейчас он, девятнадцатилетний парень, идет в помятом пиджачке, в истоптанных, побеленных зубным порошком парусиновых туфлях. Воинственно настроенный, он уверен, что без него ничего не может быть, что победу принесет только он...

Колонна уже вышла за город, как вдруг послышался вой сирен, тревожно заголосили гудки паровозов. Опять воздушная тревога... Вспыхнули огненные столбы прожекторов, и где-то совсем рядом ухнуло зенитное орудие. Будто вспугнутые выстрелом, живо задвигались, заметались огненные столбы прожекторов, шаря по небу, натыкаясь на черные громадины туч. Лучи то скрещивались, как огромные клинки, то расходились в стороны. И вот в их сиянии заблестело что-то похожее на серебристую рыбку.

— Да это же самолет! — вскрикнул удивленный Дмитрий.

Слева и справа от самолета стали поблескивать красные огоньки, туда же потянулись пунктиры трассирующих пуль. Все это вместе взятое показалось Дмитрию безобидно-красивым зрелищем, и он уже подбирал в мыслях краски, как будто собирался писать картину, на какой-то миг забыв о том, что в небе, над городом, летит вражеский самолет, загруженный бомбами — сотнями, тысячами смертей, и что туда, в темную высь, наши зенитчики тоже посылают смерть...

Сперва Дмитрию легко и даже весело шагалось в строю. Это все-таки лучше, чем сидеть в студенческом общежитии и до хрипоты спорить о том, почему, по какой причине наша армия отступает, и ждать, когда же тебя пошлют на фронт. «Интересно, куда, в какую сторону ушел Костя Черныш со своими геологами?» — раздумывал Дмитрий, и ему было чуточку грустно от того, кто друга нет рядом, что их пути-дороги, должно быть, разошлись, и разошлись надолго, и кто знает, доведется ли приятелям опять «сыгрануть» в шахматы...