Когда миновали подсолнечное поле, Дмитрий увидел на дороге мчавшуюся на рысях кавалерию, и тут же подумал, что кавалерия, как это часто бывало в кино, подоспела в самый критический момент, что сейчас конники выхватят острые свои клинки, и командир в бурке (конечно же, в бурке, иначе Дмитрий не представлял себе кавалерийского командира) поведет в сокрушительную атаку удалых рубак, и те невидимые немецкие артиллеристы, что палят по подсолнечному полю, будут изрублены... Почему, почему же конники не выхватывают острых сабель? Почему они уходят куда-то в сторону?

...На следующее утро полковой медицинский пункт, как выразился фельдшер Белкин, с шиком был развернут в пустом корпусе бывшего дома отдыха работников просвещения. О том, что дом имел отношение к просвещению, говорила вывеска на арке у входа в парк. Большое здание с белыми колоннами, с лепным фронтоном стояло в глубине парка. К нему вела широкая березовая аллея с крашеными чугунными скамейками. Здание, видимо, было выстроено очень, очень давно, и в нем, должно быть, жил когда-то здешний помещик. Помещик же, а вернее сказать, его крепостные и усадьбу эту построили, и посадили тоненькие гибкие деревца. Деревца выросли, вымахали до самых небес, и теперь они густо-прегусто усеяны грачиными гнездами.

Грачи вдруг подняли такой шум-гам, такой неугомонный галдеж, что казалось, будто они сердятся на военных людей, что дерзнули приехать сюда со своими ящиками, мешками, носилками, палатками, со своими непривычными для здешнего парка запахами лекарств.

Всюду чувствовалась поспешность недавней эвакуации. Во дворе в кучу были свалены железные кровати, столы, стулья, тумбочки. На одной из тумбочек, по всей вероятности, линзой, было выжжено: «Я люблю тебя, Люся». Кто выжигал это признание и где теперь Люся, которую любили?

— Не снимай, Гусаров, с брички палатку, — предупредил фельдшер Белкин. — К тому дело идет, что недолго мы задержимся в этом дворце, потопаем скоро дальше...

Дмитрий обозлился. Что за «потопаем скоро дальше»? Да сколько можно «топать»? Неужели земля наша настолько велика, что можно отступать и отступать? Если верить фельдшеру Белкину, то и сюда, в этот бывший дом отдыха работников просвещения, придут немцы, и, возможно, немецкие медики развернут здесь свой медицинский пункт. А еще возможно, что в немецком обозе ползет сюда престарелый отпрыск того помещика, который сгонял крепостных строить здание, сажать деревца... Должен же в конце концов где-то быть тот рубеж, дальше которого уже нельзя отступать? Должен быть! А где он?

Дмитрию казалось, что за ночь они ушли далеко от фронта, что сюда, в старинный парк, в царство крикливых грачей, уж не продерется ошалелый грохот.

И вдруг точно раскололось над головой небо — опять загудело, загрохало, заухало.

Притихли, совершенно притихли грачи.

Примчался верхом на коне старший врач — запыленный, с припухлыми, покрасневшими глазами.

— Гусаров, садись на бричку и скачи в третий батальон, там раненых много, поможешь эвакуировать, — распорядился он.

Дмитрий сел на бричку рядом с мешковатым пожилым ездовым. Бричка затарахтела, затряслась по разбитой дороге.

— Надо спросить бы у старшего врача, где третий батальон стоит, — сказал ездовому Дмитрий.

— Знаю где, ноне был там, — отвечал боец — Если не сшибли, найдем.

Если не сшибли!.. Черт знает, какую чушь городит этот ездовой! И слово-то придумал — «сшибли», как будто речь идет о чем-то незначительном... Да ведь третий батальон — это лейтенант Шагаров, это его, Дмитрия, товарищи по институту!

В полукилометре от парка лежало в низине село. Парк и село разделял широкий пруд с зелеными камышовыми берегами. По селу била артиллерия. То здесь, то там рушились белые, будто игрушечные, хатки, пылал какой-то длинный сарай...

От села напрямик, по огородам, спешили к дороге конные артиллерийские упряжки. Когда бричка приблизилась, артиллеристы уже установили свои орудия, и командир кричал охрипшим, сорванным голосом:

— Приготовь бронебойные, могут появиться танки!

— Куда же мы едем? — всполошился Дмитрий.

— Куда, куда... Куда приказано, туда и едем, — невозмутимо ответил ездовой. — Лошадь вон совсем пристала. Оно и понятно, какой у нее корм? Поехал я ноне в ПФС, овса на складе нету. Весь овес вчерась немцу оставили. Разини... — ворчливо говорил боец.

Ехали прямиком по зеленой свекольной плантации, уже порядком притоптанной копытами, колесами, гусеницами. Бричка подпрыгивала, точно ее била лихорадка. А может быть, это тряслась не бричка, а дрожала сама земля, потому что впереди бесновалось месиво гула и грохота — там шел бой. Там горизонт заволокло черным дымом, и в том черном дыму, как молнии, бились красноватые огни выстрелов и взрывов, и там же, над горизонтом, каруселью кружились немые самолеты (немые потому, что рокот моторов заглушался гулом побоища).

Дмитрию хотелось крикнуть ездовому: поворачивай назад! В самом деле, к чему ехать туда, в дым, в грохот, на верную гибель? Надо где-то упрятаться, переждать, пока стихнет все...

— Но, калека, но! — кричал ездовой, остервенело хлеща кнутом по лошадиному крупу. — Успеть бы увезти раненых, а то поубивает всех на батальонном пункте. Слышь, как гудёт...

Батальонный медицинский пункт расположился на восточном склоне лощинки, заросшей колючим терном и ежевикой. Здесь наспех было вырыто несколько траншей, вырублен кустарник, и на небольшой площадке аккуратно сложено небогатое имущество медицинского пункта. На невысоком шесте, подобно крылу птицы, трепыхался белый треугольный флаг с красным крестом. Кое-где рядом зияли свежие воронки от бомб и снарядов. Снаряды сейчас рвались где-то слева.

Тут же, у траншеи, стояла на коленях молодая женщина с непокрытой головой, в гимнастерке с засученными рукавами, в мужских шароварах и кирзовых сапогах. Она перевязывала раненого, по-мужичьи грубовато бранясь. Лицо ее, запыленное и грязное, — было злым, и только руки, чистые, с тонкими длинными пальцами, бережно наматывали бинт.

— Ротозей! Растяпа! Слюнявая ты баба! — бросала она в такое же грязное лицо раненого. — Как же я теперь без тебя буду? Под трибунал бы тебя за такие штучки, чучело ты гороховое!

— Товарищ военфельдшер, так что приехали мы, — доложил ездовой. — Так что товарищ старший врач прислал вам в помощь инструктора.

— Забирай этого паршивца, — кивнула фельдшерица на только что перевязанного раненого, а сама заглянула в траншею. — Ну, братки, приехали за вами, счастливого пути, мои милые... Кто может, сам выходи, кто не может, сейчас мы быстренько вынесем... Что стоишь, санинструктор, что глаза на разрывы пялишь, или не видел раньше? Давай помогай, коль на помощь приехал! — крикнула она Дмитрию.

Когда раненых потеснее уложили и усадили на бричку, фельдшерица тронула за плечо того раненого, которого бранила, и сказала тихо:

— Ты, Смышляев, поскорее выздоравливай и возвращайся.

— Вернусь, Анна Андреевна, — ответил тот.

— Не обижайте нашего инструктора! — крикнул на прощание ездовой.

— Ладно, заплачет — соску найду. Поскорее возвращайся, транспорт.

Поведение фельдшерицы бесило Дмитрия. Он вообще терпеть не мог мужиковатых женщин и в воображении уже стал рисовать карикатуру на эту бой-бабу. Ох и разрисовал бы он ее...

— Вот что, санинструктор, видишь тропинку? Дуй по ней. Встретишь одиночное дерево, вернее сказать остатки, дерева уже нет, скосило его снарядом... увидишь справа колодец, в ста метрах от колодца — пункт сбора раненых. Там есть указатель, флажок с красным крестом. Понял?

— Понял, — хмуро пробормотал Дмитрий.

— Ни хрена ты не понял, — грубовато бросила фельдшерица. — На вот бери санитарную сумку. Махорка есть?

— Не курю.

— Ну? — искренне удивилась фельдшерица. — Скажи, пожалуйста, какой гусь воспитанный. — Она достала из ящика трофейную флягу, обшитую зеленоватым сукном, и протянула ему. — Возьми, здесь водка, доверяю, будешь давать понемногу раненым. Но если ранение в живот, водку не давай... Раз ты некурящий, значит и непьющий. Верно?