Тараса Воеводина сначала решительно не хотели пустить к больному, ссылаясь на то, что Поэту сегодня хуже. Тогда Тарас объяснил дебелой красивой докторше, что приехал издалека, что его связывает с Поэтом давняя дружба.

— Но кто вы? — спросила она.

Тарас назвал себя и принялся уговаривать докторшу сделать для него исключение.

— Подождите минутку, — не дослушав, она вышла из приемной.

Не успел он оглядеться, как дверь распахнулась, главврач пригласила его в палату.

Больной лежал недвижно у стены. Едва Тарас неслышно присел у изголовья кровати, как Поэт с явным усилием повернул к нему голову, слабо, вымученно улыбнулся в знак приветствия. Они долго смотрели друг на друга с тем плохо скрытым чувством, когда здоровый человек не знает, что и как сказать в утешение безнадежно больному, а тот, в свою очередь, по-детски обескуражен своей немощью. Тарас видел, что старый Поэт действительно очень плох — так страшно изменился он со времени их последней встречи, — и, стараясь не выдать нахлынувшего волнения, взял его бессильную, зябкую руку, легонько пожал в своей горячей ладони. «Спасибо», — тихо сказал Поэт. Тарас положил на тумбочку красную тонкую папку с очерком боевых действий латышских стрелков на Урале и объяснил, что вот наконец выполнил его просьбу. «Большое спасибо», — тем же слабым голосом ответил Поэт. Тарас с горечью подумал, что все это вряд ли уже понадобится ему.

«Оставьте ваш индекс», — еще тише попросил Поэт, Он говорил совсем невнятно, надо было низко наклоняться над ним, чтобы разобрать отдельные слова. Тарас написал свой почтовый индекс на листке из блокнота, снова подумав о невероятной воле этого человека, который и на девятом десятке лет страстно хочет работать.

Они поговорили минут пятнадцать — больной даже поинтересовался, не тоскует ли Воеводин по Риге, — и Тарас собрался уходить, понимая, каких усилий стоит Поэту их сбивчивый разговор. Он поцеловал его, прижался щекой к его щеке и встал, неловко отвернувшись к окну.

— До свидания, друг мой… — сказал Поэт, устало прикрыв повлажневшие глаза.

В приемной Тарас спросил дебелую докторшу:

— Неужели нет никакой надежды?

Она ответила сухо, недовольная его прямым вопросом:

— А что вы хотите, товарищ? Сердце изношено до предела, до последней клеточки.

На ходу поклонившись ей, Тарас вышел слепым шагом из маленькой больнички.

А Рига, сентябрьская Рига сверкала всеми красками погожей осени. Только-только начинался балтийский листопад, которому шуметь и буйствовать в рижских парках до самого снега.

Тарас шел по глухой аллее, похожей на лесную просеку, густо усеянную цветными листьями. Шел и думал о встрече с Поэтом, которая, видно, была прощальной. Ему хотелось остановить кого-нибудь из прохожих: знают ли они, что здесь, рядом, на тихой соседней улочке, один на один борется со смертью их общий любимец? Жизнь казалась равнодушной к тому, что умирает такой недюжинный человек. Это уже потом, после, когда его уход из жизни станет необратимым фактом, люди вдруг замедлят шаг в печальном раздумье, остро пожалеют о случившейся беде и поймут в одно мгновенье, кого они потеряли. Как ни странно, но только смерть высвечивает человека до конца…

Тарас возвращался на Урал через неделю. В самолете, набиравшем высоту над окрестностями Риги, он вспомнил о свежей газете, купленной в аэропорту, вынул ее из сумки, развернул и близко встретился взглядом… с Поэтом, звонкое имя которого было заключено в траурную рамку. Вот и все… Он читал и перечитывал скупой, короткий некролог, подписанный множеством знакомых фамилий, и никак не мог свыкнуться с мыслью, что уже никогда больше не увидит Поэта, не поговорит с ним в тенистом уголке загородного парка. Поэт унес с собой целую эпоху, далеко не высказав всего того, что знал о революционном времени.

Тарас припомнил тот далекий литературный вечер конца сороковых годов, когда он только что вернулся в Ригу из Восточной Германии. Он сошелся с Поэтом как-то очень легко, хотя их разделяли и солидная разница в возрасте, и неодинаковый жизненный опыт, и уж, конечно, совершенно разные профессии. Чем же понравился тогда молодой артиллерийский офицер известному мастеру слова? Тарас, бывало, часами рассказывал Поэту о своих давних симпатиях к латышским стрелкам, которые, к слову пришлось, с боем освобождали его родную деревеньку в девятнадцатом году. (Может быть, потому он и стал кадровым военным.) И как ревностно следил он по газетам за своими любимцами, военачальниками-латышами: они командовали бригадами, дивизиями, корпусами, читали лекции в академиях, одним словом, находились на виду у всей армейской молодежи. Поэт был глубоко штатским человеком, но хорошо разбирался в истории всех войн своего века и свободно поддерживал разговор о земляках, которых военная судьба бросала из пекла в пекло… Ну, а потом все чаще завязывались беседы о жизни и литературе. Поэт с завидной откровенностью говорил о себе, о том, каким долгим, кружным путем шел он к пониманию революции. Много лет увлекался романтизмом, символизмом и прочими «измами», пока не оценил по-настоящему Райниса и Некрасова, Пушкина и Блока. Отец учил его русскому языку еще в детстве, и в его библиотеке латышский фольклор издавна перемежался с великой классикой России. Маяковского принял тоже не сразу, но зато навсегда. Так постепенно одолевая собственные противоречия, туманный романтик становился трибуном и публицистом… Его исповеди глубоко трогали Тараса, помогали лучше оценить большую литературу этого всего лишь двухмиллионного народа, из недр которого вышли талантливые романисты, поэты, драматурги. И вот на янтарном берегу Балтийского моря не стало еще одного из них…

С тех пор минуло около года. В середине летнего учительского отпуска, когда еще оставалось время для того, чтобы куда-нибудь поехать, Тарас отказался от «горящих» путевок на юг и решил снова побывать в Риге. Таисия Лукинична отпустила мужа, хотя давно собиралась в Крым или на Кавказ. Ничего не поделаешь, придется отложить заветный «южный вариант» до будущего года. Тарас и во сне видит свою Ригу: не будь на свете Урала, он, конечно, поселился бы там на правах вольноопределяющегося отставника. Рига — вторая любовь Тараса.

Он улетал рано утром, с таким расчетом, чтобы, пересев на рижский самолет в Москве, вечером быть уже на берегу моря. Ему повезло, погода всюду стояла летная, и он без всяких происшествий в тот же день домчался на реактивных  п е р е к л а д н ы х  до места.

Его встречал Петер Лусис, верный однополчанин. Из всего артдивизиона, с которым и отступали и наступали, в живых остались теперь лишь они двое. Остальные или погибли в боях, или умерли после войны, укоротившей без того недолгий солдатский век. Да, только двое из доброй сотни артиллеристов, что выдержали отчаянный, неравный бой на государственной границе. Не потому ли они трогательно заботились друг о друге: бывший наводчик орудия и бывший командир батареи — по строевому расписанию сорок первого года. Война породнила их, тем более что Петер дважды спасал жизнь Тарасу: летом сорок второго и в конце сорок четвертого, за несколько месяцев до Победы. Лусис был наделен богатырской силушкой, он не раз управлялся один с 76-миллиметровой пушкой, если выходил из строя чуть ли не весь орудийный расчет. Так случилось и в Латвии, в Курземе, когда он отстреливался до последней возможности и еще успел вытащить с поля боя Тараса Воеводина, который уже командовал истребительным противотанковым полком…

И сегодня, как обычно, Петер был рад новой встрече с Тарасом, хотя не виделись они меньше года. Он усадил гостя в свою «бесплатную» машину, полученную недавно по праву окопного ревматика, и повез к себе на дачу в Юрмалу. Тарасу чудилось, будто он и не уезжал отсюда, все тут ему близко до щемящей боли в сердце — каждый километр этой людной, шумной автострады к морю. Он долго служил в Риге безвыездно, точно в награду за прежний кочевой образ жизни. То были лучшие годы не только для него, но и для всех фронтовиков, кому суждено было вернуться с победой. До старости, казалось, далековато, и люди, одолевшие смерть, заново открывали для себя весь мир, такой удивительно прекрасный. Жаль, что время нельзя притормозить. Наоборот, его подгоняют навстречу своим надеждам, которые мелькают на обочине лет как путевые знаки.