Так была прочитана до конца полузабытая страница в истории Южного Урала. Теперь Тарасу оставалось написать в областную газету, как интернациональная пулеметная команда отражала атаки белоказачьих сотен Дутова, ценою жизни выигрывая время для партизан, отступавших в горы, на заводской Урал. Сколько таких арьергардных схваток отгремело в те дни на путях отхода красных из Оренбурга до Кунгура! И сколько раз им доводилось прорываться через конные заслоны… Истории было угодно в течение одного лета дважды испытать крепость революционных войск — на Урале и на Кавказе. Но если подвиг Ковтюха столь ярко запечатлен Александром Серафимовичем, то поход Блюхера доселе ждет своего достойного летописца. О гражданской войне далеко не все еще сказано во весь голос. В этом Тарас окончательно убедился. И с виду малое дело, которое он делал, собирая по крупице чудом уцелевшие подробности одного из бесчисленных боев на южном крыле Уральского хребта, уже и посторонним людям не казалось неким праздным занятием чудаковатого сельского учителя.

А Максим даже завидовал брату: его Тарас, кажется, действительно не чувствовал никакой «психологической ломки», свойственной многим отставникам. Он щедро отдал армии тридцать с лишним лет — с самой юной поры — и, вернувшись на родину боевым заслуженным офицером, легко и просто взялся за новое для себя дело, будто всю жизнь учительствовал. Но почему, собственно, новое, если офицер по духу своему профессиональный педагог? Так-то оно так, да есть существенная розница: воспитывать детей, может быть, потруднее, чем парней со средним образованием. Помнится, Тарас, еще будучи курсантом военной школы, зачитывался сочинениями Фрунзе, который высоко ценил роль школьного учителя в будущих победах Красной Армии. Вот и выходит, что занятие, облюбованное Тарасом под старость лет, вполне естественное продолжение дела его жизни. А что к этому добавилось еще и краеведение, так какой же преподаватель географии не увлекается им?

Одним словом, Максим был доволен братом, сумевшим, не глядя на прожитые годы, обрести, что называется, второе дыхание. Максим тоже искал себе дело по душе: пробовал читать лекции о международном положении в вечернем университете горкома, выступал как ветеран войны перед комсомолией. Но, странно, он не был удовлетворен всем этим, хотя и считался неплохим пропагандистом. Не хватало, наверное, той возможности лично, непосредственно влиять на ход жизни, что и составляет самую суть партийного работника. Нет, он не был тщеславным человеком, однако он был организатором по своей натуре, и, может быть, поэтому уход на пенсию оказался для него особенно болезненным. Тут уже никакое краеведение не помогло бы, тем паче, что со стороны-то видятся рельефнее все плюсы и все минусы твоих преемников. Да, бывших партработников не существует, за исключением тех, кто случайно попадет в их ряды. Жгучая неудовлетворенность сделанным преследует тебя всюду, пусть и силенки твои уже не те, и времени у тебя в обрез.

Понимал ли Тарас Максима? Во всяком случае, старался понять. Но они прожили разные жизни, исключая войну, которая всем коммунистам предъявляла одно требование: вставать в атаку первыми, вести за собой солдат, не кланяясь ни пулям, ни осколкам. Ну, а после войны каждый из них вернулся к своему делу. И незаметно постарели. Что ж, с виду старость у всех одинакова, да итоги разные, и уж вовсе разное отношение к итогам.

Тарас жалел, что редко видится с Максимом. Нужно было навестить его этим летом. Однако лето красное уже на исходе, а он до сих пор не побывал у брата. Едва закончил разыскания, связанные с Андреем Лусисом, и тут же втянулся в ремонт своего музея; как ни крепок был старый барский дом, срубленный еще в прошлом веке, но северная нежилая часть его, занятая музеем, давно нуждалась в починке. Откладывать хозяйственные дела до лучших времен Тарасу не хотелось: приедет из Риги Петер, пожалуют на открытие памятника товарищи из райкома. Надо показать им в лучшем виде все краеведческие коллекции, что удалось ему собрать по вещичке за эти годы.

Правда, стали поговаривать о том, что лучше бы его школьный музей перевести в районный центр, да и самому краеведу пора бы переехать в людный поселок городского типа, расположенный на железной дороге: как-никак Тарасу за шестьдесят перевалило. Он-то еще не привык к мысли, что у него, бывшего кадрового офицера, не один-единственный, а целых два «пенсионных порожка»: тот, военный, он легко перешагнул довольно крепким человеком, но теперь уже позади и общий для всех «порожек».

Совсем недавно жили в доме сыновья под опекой родителей и не думалось о старости. И вот жизнь у Тараса пошла по второму кругу, если он опять остался вдвоем с Таисией Лукиничной. Все как в молодости, только молодость-то отшумела.

— Как мы уедем отсюда, — забеспокоилась Таисия Лукинична. — Тут горы, осокори, грачи. Сменить земной рай на канализацию… Боюсь, затоскую я в степном райцентре.

— Сама жаловалась, что надоело зимой таскать дрова, — сказал Тарас, грустно улыбнувшись. — Не напасешься их для барских хором. — Он окинул скользящим взглядом всю анфиладу комнат бывшего помещичьего дома, срубленного из уральской лиственницы.

— Дрова, конечно, каторга. Но они же и поэзия.

— Стало быть, нет поэзии без каторги! — повеселее улыбнулся Тарас.

— Ты не смейся. Соседка Евдокия Григорьевна прожила здесь полвека и никуда не собирается. Полвека учительствовать в одной сельской школе — завидное постоянство. А тебе все не терпится пошире размахнуться со своим краеведением. Не приутомился еще?

— Чем-то надо заниматься под старость лет. Заживем мы с тобой, Тая, припеваючи: квартиру нам дадут со всеми коммунальными благами, правда, без  д р о в я н о й  п о э з и и  и грачиного грая над крышей.

— Привязался к слову. А жаворонки, которых ты больше нигде не услышишь? А прохладные соловьиные зори? А дубовая роща в горах, жемчужные родники? Наконец, шиханы, которые ты не придвинешь к своему райцентру?

— Понятно, горы мы уже не сдвинем, но кое-что доброе успеем сделать.

— Ты весь в брата, обязательно сведешь разговор к шутке-прибаутке, — сказала Таисия Лукинична и, взяв ведро, пошла к роднику.

Тарасу и самому не хотелось покидать живописный горный уголок. Хватит, постранствовал по свету. Разные видел горы: романтичные Трансильванские Альпы с их богатыми замками, воинственные Балканы с мрачными крепостями, ухоженные Татры с нарядными виллами. Но отовсюду Тараса тянуло на Урал, пусть и не высок его главный хребет и не растут на Урале поднебесные эдельвейсы. На берегах многих рек, под шквальным огнем и под тихим, безмятежным небом, уже после войны, побывал его противотанковый артполк. Но ни Дунай, ни Морава, ни Тисса, ни Одер, как бы ни славились они красотами, никогда не заслоняли родного Ика, бегущего рысцой меж диабазовых увалов. О городах и говорить нечего: он не остался даже в Риге, которую считает своей второй любовью. Да, мир он повидал, пол-Европы отмерил, не то что его Тая. И если предстоит еще малый переезд, в пределах одного района, то это, конечно, последний. В конце концов тут рядом, каких-нибудь полчаса езды на машине. Но уезжать все-таки неохота. Бывало, он, не задумываясь, мчался куда угодно, хоть за тридевять земель, а сейчас и за тридцать километров не проехал бы от милой сердцу деревеньки. Стало быть, нелегок и ты теперь на подъем, товарищ Воеводин, как этот Никифор Журавлев, отказавшийся покинуть забытый всеми хуторок на горном Ике.

Утром он сказал жене:

— Может, и верно, Тая, не стоит оставлять наш рай земной?

— Не криви душой, не пытай ты меня, ради бога. Сам давно все решил, только делаешь вид, что колеблешься.

— Остра ты стала на язычок! — Он притянул ее к себе, крепко обнял.

Таисия Лукинична с пронзительным сожалением подумала, как исхудал ее Тарас. Он и раньше был суховатым, не то что его брат Максим Дмитриевич, а теперь и вовсе потоньшел. Она сказала ему об этом. Он рассмеялся.

— Зато вы, дорогая Таисия Лукинична, цветете, несмотря на осень! Недаром говорят, что в сорок пять — баба ягодка опять!