— Тебе что, а у меня в жизни ничего больше не осталось, — глухо отозвалась Ульяна.

Платон смолчал.

Вика осуждающе посмотрела на мать. Наступила томительная пауза. Тогда Вика подошла к проигрывателю, включила. В комнате возникла тоскливо-мужественная мелодия, потом знакомый голос ныне покойного певца:

Ульяна слушала, как в первый раз, глубоко задумавшись, ладонью заслонив глаза. Когда песня кончилась, виновато улыбнулась Платону. Он ответил ей грустной улыбкой. Вика просияла: как хорошо, что мать сумела погасить свою обиду, которая блеснула сухой молнией и погасла.

Они посидели еще немного, рассуждая о мелочах после сильной перегрузки от воспоминаний. Часы пробили двенадцать ночи. Платон нехотя поднялся из-за стола.

— Как, разве ты уходишь? — встрепенулась Вика.

— Поздно, девочка.

— Не понимаю, ты что в гостиницу, что ли? — Вика растерянно оглянулась на мать.

Та лишь отвела глаза в сторону, недовольная ее святой наивностью.

— Да вы что в самом деле?!

Вика стояла между ними, бросая полные недоумения взгляды то на мать, то на отца. Внутренне они, кажется, так и тянулись друг к другу, но никто из них не решался сделать первого шага. Мать колебалась вроде бы заметнее отца, и тот, чувствуя это, вдруг заторопился, чтобы не выглядеть при дочери кругом виноватым перед своей Улей. Оправдываясь, он заговорил поспешно:

— Девочка, милая, я приехал совершенно неожиданно для вас и мог никого не застать дома. Ну и, конечно, остановился в гостинице. Впереди у нас два дня.

— Я завтра же отпрошусь с работы на эти дни.

— Спасибо, донюшка. Итак, до завтра, Уля…

Платон простился с ними совсем уж торопливо и ушел.

Виктория молча уставилась на мать, которая не произнесла ни слова во время всей этой мучительно-неловкой сцены в передней. Она и сейчас упорно смотрела куда-то мимо дочери. И вдруг Вика поняла все-все и кинулась к матери, обняла ее.

Теперь уже вдвоем они просидели до глубокой ночи. Как ни готова была Вика к тому, что у отца, наверное, есть новая семья, но в глубине души ее теплилась надежда, что отец, быть может, все-таки одинок, и тогда к маме вернется счастье хотя бы на закате жизни. Да мама вовсе и не старая, незнакомые принимают ее за Викину сестру.

В конце нескладного пересказа того, что поведал ей Платон о своих семейных делах, Ульяна вспомнила, как эта Ксения Андреевна великодушна, если предоставила ему полную свободу.

— Ну и славно! — подхватила Вика. — Ты заслужила эту радость, мамочка!

Ульяна покачала головой.

— Ничего не понимаю. Вообще, что с тобой, мама?

— Все гораздо сложнее, чем ты думаешь.

— Вот те раз — сложнее! А упрекаешь меня в щепетильности. Сама ты щепетильная.

— Оставь, Виктория. Поживешь — поймешь.

— Хочешь, я поговорю с отцом?

— Не смей. Не твое это дело.

Вика редко видела мать такой решительно-строгой. Вряд ли отец мог чем-нибудь обидеть ее сегодня. Нет, скорее она обидела его, упрекая в том, в чем он совсем не виноват. Неужели и тут ревность? О, сколько женщин загубили свое счастье из-за ревности…

Вика долго не могла уснуть, прислушиваясь к матери, как та глубоко, прерывисто вздыхала, думая, что дочь уже спит, как осторожно переворачивала подушку, чтобы не разбудить ее. Лишь под утро сон одолел Вику: она увидела во сне отца, который решил остаться с мамой. Никогда бы не возвращалась к яви, — удивительно, как в сновидениях сглаживаются, пропадают больные противоречия реальной жизни.

На следующий день Вика показывала отцу город, пока мама ходила на рынок, готовила праздничный обед и еще немало времени потеряла в парикмахерской.

Сначала Вика поехала с отцом на такси в дачный пригород Мардакяны. Там несколько лет назад была открыта мемориальная доска, посвященная Есенину. Этот укромный уголок с юной, трепетной березкой и четкий барельеф поэта на стене тронули Платона. Он положил пунцовую розу к подножию березки, постоял, вспоминая есенинские стихи:

Из Мардакян они отправились в Нагорный парк. Отсюда открывался вид на все тугое полудужье бухты, отороченное кипенной каймой неспокойных каспийских волн. Было что-то символическое в том, как свято этот интернациональный город чтит память русского большевика-трибуна Сергея Кирова и память русского поэта-лирика Сергея Есенина. Время окончательно сблизило великих соименников, крещенных самой революцией, которые и тогда, в двадцатые годы, были добрыми тезками, понимающими друг друга с полуслова.

Платон долго смотрел на полуденный сверкающий Баку, на памятник, вознесенный над городом благодарной памятью бакинцев.

В самом центре города находился мемориал, сооруженный в честь 26-ти бакинских комиссаров. Платон много читал о них, видел в молодости киршоновскую трагедию «Город ветров», и сегодня, когда медленно обходил весь этот скорбный мемориал, опять припомнился ему чеканный есенинский балладный слог:

Потом Вика и Платон вышли на главную улицу. Вика взяла отца под руку. Он глянул на дочь в профиль и невольно приостановился.

— Ты что, отец?

— Мне показалось, что я иду…

— С мамой, да?

— Именно.

Она чуть было не спросила его: что же вам мешает теперь быть вместе? Но сдержалась, подумав о наказе матери не вмешиваться не в свои дела. Платон заметил это Викино движение, понял ее без слов и сам взял ее под руку. Она чуть привалилась к отцовскому плечу, и Платон, словно чудом вернувшись в далекую молодость, этак церемонно и довел ее до дому. Ульяна с тревогой встретила их на пороге.

— Я уже беспокоилась, — сказала она, тут же смягчившись.

Ульяна была одета в темно-синий костюм. На жакете орден Красной Звезды, медали. Белая, ослепительная блузка с наглухо застегнутым воротником ярко высвечивала южную смуглость все еще красивого ее лица. Волосы уложены искусно и, покрашенные персидской хной, отливали медными бликами. И вся она выглядела свежей, помолодевшей, разве только глаза немного усталые, наверное, от бессонной ночи.

Платон удивился этой перемене в ней, однако счел за благо промолчать. Он торжественно преподнес Ульяне георгины, тепло поздравил ее с наградой, о которой вчера вовсе позабыл в душевной сумятице их первой встречи.

Она угощала его осетровым шашлыком с гранатовым соком, пловом с каштанами и, конечно, хурмой. Для Платона, коренного северянина, такой обед был изысканным.

— Нравится тебе, как мама у нас готовит? — обратилась к нему Вика.

— Очень, — рассеянно ответил он, думая свою думу.

После обеда опять начались воспоминания. Однако и Платон и Ульяна говорили сегодня лишь о том, что было у них светлого на фронте. Вся горечь прошлого схлынула вчера, а сегодня будто обнажился глубинный пласт их воспоминаний — то, чем жили они все эти мирные годы. Как познакомились на Кубани весной сорок третьего. Как полюбили друг друга, пока шли с боями от Северного Кавказа, вокруг Черного моря, до голубого Дуная. Какая громкая свадьба получилась у них на переправе около Измаила. Какое доброе отношение было к ним со стороны рядовых солдат, которым вообще чужд всякий обывательский цинизм. И как встречали Новый, сорок пятый год на Балатоне, последний год войны, не догадываясь, что скоро, скоро потеряют они друг друга на десятки лет…

Назавтра вечером Платон улетел в Сочи. Вика понимала, что все зависит от матери, но та решила для себя, как видно, бесповоротно. Ну и характерец!