— О чем задумался, добрый молодец?..

Платон поднял голову: на щербатой бровке подплавленного солнцем тротуара остановился Воеводин. Он был одет по-спортивному: в ладных брюках «молодежного» покроя, в белой рубашке навыпуск. И будто посвежел за последнее время: на крупном лице поубавилось морщин, а в глазах стало побольше света, и не будь этой густой изморози на висках и на прямом зачесе, вряд ли кто принял бы Воеводина за пенсионера.

— Хорошо выглядишь, — сказал Платон.

— Мы, сердечники, умираем стоя! — весело ответил Максим. — Откуда бредешь в жаркий полдень? Ах, да, сегодня бюро! Начинаю забывать свой прежний распорядок дня. Что ж, присядем вот в сквере, что ли, все равно ты не спешишь, как я вижу.

Платон не отказался: он понимал, что Максиму не терпится узнать, как действует его преемник.

Они сели на крайнюю скамейку, нечаянно спугнув милую, ослепительно юную парочку. Не дожидаясь вопросов, Платон стал рассказывать сам. Максим смотрел в глубь сада, изредка покачивая седой красивой головой, когда его собеседник замолкал на несколько секунд, словно ожидая, что скажет на это бывший секретарь горкома. Максим был наделен редкой способностью слушать, которая, кажется, передалась и преемнику. Платон не забыл упомянуть даже об этом. Тогда Воеводин лукаво прищурился и перебил Платона:

— А ты не хвали, у меня теперь нет власти.

И чему-то рассмеялся, — наверное, вспомнил что-то из своего долгого секретарства.

— Что ж, Платон, я давно завидую молодости, — вполне серьезно заговорил он. — К сожалению, молодость и опыт несоединимы — пока наживешь опыт, тебе уже перевалит за пятьдесят. Но у молодых избыток энергии, свежесть взгляда на жизнь, полная свобода от ошибок прошлого. Конечно, молодежь не гарантирована от просчетов, но без них никому не удается обойтись. У Нечаева в запасе два десятка активных лет — успеет развернуться. Ну, а если кому-то подражает, это все пройдет с годами. Кто из нас не подражал? Ты, наверное, когда ходил в прорабах, очень хотел быть похожим на кого-нибудь из знаменитостей первых пятилеток. Я, к примеру, часто ловил себя на том, что, выступая, невольно копирую моих любимцев из довоенных секретарей крайкомов. Подражание — строительные леса характера: оно бывает необходимо до поры до времени, пока человек не станет прочно на ноги.

— Я же ни в чем не упрекаю Ярослава Николаевича, — сказал Платон.

— Нет? Мне показалось… Ладно. Что у тебя-то новенького? Почему ходишь по главной улице, никого не замечая. Что с тобой?..

— Помнишь, я говорил о моей первой жене — батальонной радистке Ульяне Порошиной?

— Помню, помню, она погибла в Венгрии.

— Так вот, друг мой, Ульяна, оказывается, жива… Недавно получила орден за спасение жизни офицера.

— Жива?! Ничего не понимаю! Расскажи-ка все по порядку.

Максим слушал беспокойно, и едва Платон сказал о той заметке, которую на днях прочел в «Известиях», он тотчас поинтересовался:

— Как отнеслась к этому Ксения Андреевна?

— Она еще ничего не знает…

Они помолчали. Максим терпеть не мог утешительных дежурных слов, да в них Платон и не нуждался. Но все-таки он наконец спросил:

— Замужем твоя Ульяна?

— Почем я знаю.

— Лучше бы уж она была замужем.

— Я сам так подумал. Подумал и устыдился. Какая злая ирония судьбы: желать, чтобы любимая женщина непременно была замужем…

— Что ж, война завязала столько узелков, что иные только смерть развяжет.

— Все понимаю, однако…

— Однако тебе худо. Вижу, Платон.

Они опять неловко помолчали. Максим искоса глянул на Платона: похудел он, осунулся, точно неделю пролежал с температурой.

— Как бы ты поступил на моем месте?

— Чего заранее решать. Ты не знаешь, одна ли твоя Ульяна — может, у нее семья.

— Мы поклялись на фронте быть вместе до конца, что бы ни случилось.

— Молодые клятвы — святые клятвы. Но тут не ваша вина, что потеряли друг друга из виду.

— Чужую беду руками разведу…

— Не сердись, не стану разводить руками твою беду, Платон. Да и утешать не стану. Главный утешитель — время.

— Ладно, пойду. Наверное, заждались в тресте, — спохватился Платон.

Максим молча пожал ему руку, и они расстались, не сказав больше ни слова.

Сколько разных судеб прошло перед Максимом за многолетнюю партийную работу. Он, кажется, до того привык жить чужими бедами, что каждая на какое-то время становилась его собственной бедой. А Платона он к тому же любил внешне сдержанной, но верной, непреходящей любовью однополчанина. Они уезжали на фронт в одном эшелоне: Максим — комиссаром полка, Платон — командиром саперной роты. Под Киевом угодили в окружение, и хотя удачно прорвались к своим, окружение разлучило их надолго: Платона отозвали в глубокий тыл, где формировался отдельный инженерный батальон для борьбы с танками, Максим же сменил убитого комиссара дивизии. Но молодому комиссару не повезло, он был тяжело ранен на Донце в сорок третьем и эвакуирован в далекий сибирский госпиталь.

А Платон отшагал всю войну, вплоть до верховьев Дуная. И встретились они снова на Урале на самом исходе сорок пятого, победного. То была новая точка отсчета их второй жизни. Работали так, что сперва и не замечали майских дней Победы, которые стали праздновать потом, когда уже промчалась добрая четверть века. Ну, а теперь чуть ли не вся треть века за плечами.

Огненная разграничительная линия разделила пополам жизнь воеводинского поколения: по ту сторону зеленая молодость, по эту — опаленная боевыми ветрами возмужалость. Не очень-то избалованное житейскими радостями поколение. К тому же нет-нет да напомнит о себе минувшее…

Вечером Елизавета Михайловна, жена Воеводина, безошибочно отметила, что он чем-то расстроен, и после ужина, как только сын ушел на концерт залетного ансамбля, осторожно поинтересовалась, что с ним случилось, если он молчит весь вечер. Максим попытался отшутиться, не вышло — от Лизы никогда ничего не скроешь.

— Ладно, — согласился он. — Тем паче, женщина может вывести из любого тупика.

— Ты, кажется, неуместно шутишь, Максим…

Он начал издалека, с коротких газетных заметок, которые давно уже примелькались, но за которыми всегда угадываются драматические судьбы фронтовиков. Он рассказывал, не называя имени Горского. Лиза терялась в догадках: чья же это такая грустная история, если Максим знает ее во всех подробностях? Сама она опоздала на войну — в сорок пятом едва закончила второй курс мединститута, — хотя со школьных лет грезила подвигами тех девчонок, которым посчастливилось воевать наравне с мужчинами. Она и врачом-то решила стать под впечатлением легенд о фронтовых девчонках.

— Кто же этот твой майор, Максим? Договаривай, раз начал, — спросила Елизавета Михайловна, когда он умолк.

— …Платон.

— Бедная Ксения Андреевна…

— Почему?

— Я всегда считала Платона Ефремовича однолюбом.

— Ну и что ж? Да ведь его связала с Ксенией Андреевной, конечно, одинаковость их судеб.

— Одинаковость? По-твоему, если два одинаковых горя сложить вместе, то в итоге получишь что-то вроде нового счастья?

— В жизни бывает и такое. Может, потому и пошел Платон навстречу Ксении Андреевне, что сам пережил страшную потерю. Он мог выбрать девушку, но выбрал женщину с маленьким сынишкой. Наверное, Платону важно было утвердить в своей памяти личную утрату на войне.

— Максим, Максим, не философствуй ты, ради бога. Все проще, чем ты думаешь. Разве можно сблизиться с другой женщиной ради памяти о той — первой? Тут нет логики чувств. Просто-напросто человеку надо было к кому-то приклонить голову. Девушка в данном случае не поможет: девичья любовь эгоистична. А хлебнувшая горя женщина сумеет понять.

— Платон спросил меня сегодня: как бы я поступил на его месте? Теперь я в свою очередь хочу спросить тебя, Лиза, как бы ты поступила на месте Ксении Андреевны?

— Даже не могу себе представить. Конечно, у нее нет детей от Платона Ефремовича, а у него с Ульяной, быть может, есть. К тому же против настоящей любви и время бессильно.