— Что у вас там нового? — спросил Логвиненко.

— Казаки заняли Меновой двор, Карачи, установили пулемет у железнодорожного моста. Наш бронепоезд не мог сдержать их, отошел в город.

— Эта вся картина у нас как на ладони, — так же вяло махнул рукой Логвиненко. — Вы нам расскажите, товарищ Карташева, что делается в штабе, где сейчас товарищ Великанов.

— Михаил Дмитриевич в Зауральной роще. Туда посланы отряд милиции, партийная дружина, запасные роты двести восемнадцатого полка. Товарищ Акулов тоже там.

Фейерверкер и его бойцы переглянулись.

— Давайте почитаем, как жить нам дальше. — Логвиненко разорвал наконец пакет и вышел из круга.

Вера поискала глазами, где бы привязать коня. Увидев за огневой позицией, в сторонке, кусты акации над овражком, повела туда своего Буланого. Выбрала деревцо понадежнее, калмыцким узлом затянула повод, отпустила широкую подпругу, отстегнула трензеля. Почувствовав свободу, конь доверчиво ткнулся в ее руку мягким, атласным храпом и, вскинув голову, пронзительно заржал. Она ласково огладила его изящно выгнутую шею, пожалев, что не взяла кусочек хлеба.

Город лежал внизу, верно, как на ладони. Улицы сквозные, из конца в конец, — на таких улицах настоящее раздолье для конницы. Всем ветрам открытый город. Только справа темнела роща и казачьей саблей на излете поблескивала излучина Урала. Оттуда долетал глухой шум боя.

— Спасибо, товарищ Карташева, порадовали.

Она оглянулась: рядом с ней остановился Логвиненко.

— Чем же я могла порадовать вас в такое время?

— Скоро должны подвезти, снаряды. — Он достал из брючного кармана массивные часы «Омега», какие обычно носили на цепочке обер-кондукторы почтовых поездов. — Товарищ Великанов обещает к тринадцати ноль-ноль. А в четырнадцать назначено контрнаступление. Теперь можно и пострелять немного. Нуте-ка, полюбуйтесь, товарищ Карташева.

Она приняла из его рук цейсовский полевой бинокль и стала смотреть на юг, туда, где сбегала с Донгузских высот чугунка по тронутой свежей зеленью степи. По обе стороны насыпи, как рыжие острова, — скопления лошадей: казаки оставили их с коноводами за Ситцевой деревней, а сами залегли на берегу реки. Винтовочная пальба то затихала, то усиливалась, перекатами захлестывая рощу. Тяжелые пулеметы гулко стучали на одной ноте, но не часто, не взахлеб. На пригорке стояла батарея белых. Вера насчитала четыре пушки.

— У нас тут все пристреляно, мы сейчас малость припугнем эту казару. — Логвиненко живо обернулся и зычным голосом скомандовал: — К орудия-ям!..

Расчеты заняли свои места.

— Цель номер один!.. Шрапнелью, два снаряда!.. Ба-таре-ея, беглый... — Он выждал и сильно выдохнул: — Ого-онь!

Под Верой качнулась, поплыла земля: пушки ударили почти разом. Но она сдержалась, не вскрикнула по-женски от испуга, а продолжала смотреть в бинокль. Плотные облачка разрывов, один за другим, взлетели на той стороне Урала, над лежащими в черных лунках дутовцами. Ветер начал разматывать мотки дыма; по берегу, низко пригибаясь, замельтешили люди. Вера поняла, что они выносят в тыл раненых.

Но Логвиненко уже командовал снова:

— Цель номер два!.. Гранатою!.. Ого-онь!..

Столбы земли вскинулись на пригорке, где была казачья батарея. Весь пригорок затянула серая, с черным воланом, завеса пыли. Когда ее отнесло к дороге, на месте оказалось, только три орудия.

— Где же четвертое? — спросила Вера.

— Отвоевалось! Видите, потащили в долок?.. Да вы левее смотрите, левее, товарищ Карташева. — Фейерверкер показал рукой.

Она вгляделась и увидела, как шестерка лошадей увозила пушку по соседнему долку.

— Ну и зрение у вас, товарищ Логвиненко.

— Сдавать начало. Бывало, не нуждался ни в какой оптике.

Он остался доволен огневыми налетами. Его скуластое лицо, задубевшее от ветров, сделалось по-ребячьи добрым.

— Мало снарядов, а то бы мы изуродовали эту казару, как бог черепаху! Они лихо рубят, да стреляют в белый свет как в копеечку. Налетит конноартиллерийский дивизион, с шиком развернется на открытой позиции, на виду у всех, наделает шума и скорей пушки на передки — да в какую-нибудь балку. Это они перед нами важничают, пронюхали, канальи, что у нас худо с боеприпасами. Сейчас начнут палить по городу, в отместку...

Логвиненко угадал: за Уралом, на пригорке, блеснула тройная молния батарейной очереди, и в центре города, кажется, около Неплюевской, грохнули три разрыва.

— Бьют по штабу, — сказал он: — С нами дела иметь не желают.

— Могут попасть в штаб?

— Каким-нибудь шальным — по теории вероятности. Ну-ка, ребята!.. — крикнул он расчетам.

Трехдюймовки подскочили и осели. Еще раз, еще... Обстрел города немедленно прекратился.

В это время и подошли к Маяку подводы, груженные ящиками. Артиллеристы уложили часть ящиков в погребок, а из других начали перекладывать содержимое в лотки. Вера следила, как любовно они это делают, словно обращаются с золотыми слитками.

— Опять мелинитовые, британского заказа, — для себя отметил старый фейерверкер.

— Что значит британского? — заинтересовалась Вера.

Логвиненко объяснил: во время империалистической войны царь Николашка заказал в Англии большую партию снарядов, которые очень пригодились теперь для революции. Правда, заряд у них мелинитовый, небезопасный. При стрельбе положено укрываться в ровиках, но в жарком бою не до ровиков, когда беляки прут лава за лавой.

— Вам приходилось одним, без пехоты, отбивать кавалерийские атаки?

— Всяко бывало, товарищ Карташева. Недавно, под Каменно-Озерной, на батарею пошел целый казачий полк. Ну, мы подпустили их близко, даже вовсе близко, и ударили шрапнелью на картечь. Головную лаву как корова языком слизнула. Остальные повернули восвояси. Мы вдогонку им сыпанули еще картечи. Против нее не устоит никакая сила... Жалко бывает лошадей.

— Лошадей?

— У каждого своя слабость. Я, к примеру, всегда маюсь, если веду огонь по коннице: лошади-то ни при чем. Но тут ничего не поделаешь.

Вера с грустной улыбкой взглянула на него. Он стоял на лужайке, переминаясь с ноги на ногу, — могучий, косая сажень в плечах, суровый на вид пушкарь. Вот уж она не подозревала, что он такой сентиментальный.

— Раз у вас нет раненых, я поеду.

— Откуда быть раненым? Я ведь говорил вам, что казаре только по воробьям стрелять из пушек.

— Странно, а Михаил Дмитриевич сказал, что может понадобиться моя помощь.

— Ему не хотелось брать вас за Урал в самое пекло.

«Да-да, он перехитрил меня», — огорчилась Вера.

Логвиненко опять вынул из брючного кармана массивную «Омегу», подержал на ладони, качнул крупной головой.

— Время бежит наперегонки с Сакмарой. Но мы еще успеем немного закусить. Идемте, товарищ Карташева, чем богаты, тем и рады.

Позади ровиков, на пустых снарядных ящиках полукругом расположилось все его войско. Тут было человек тридцать, вся орудийная прислуга: наводчики, заряжающие, замковые, подносчики боеприпасов, коноводы всех уносов батареи. Среди них сидели две женщины, они принесли обед своим мужьям, рабочим паровозного депо.

Логвиненко угостил Веру белым оренбургским калачом — этакого пышного она давно не ела — и большим ломтем розового сала. (Артиллеристы все достанут.)

Бойцы закусывали молча. И молча делились друг с другом, особенно местные, которых жены нет-нет да побалуют чем-нибудь домашним: зеленым луком, вареными яйцами или жареной картошкой. Веру будто никто не замечал. Но вот белобрысый здоровяк, под стать самому фейерверкеру, неожиданно обратился, к ней:

— Ска́жите, то́варищ, как в Риге?

И по его ударениям на первых слогах русских слов и тем более по его вопросу она поняла, что он из латышей. Ей очень хотелось сказать ему что-то обнадеживающее, но известия из Риги были неутешительными.

— Вы, наверное, уже слыхали — в Латвии на помощь белогвардейцам пришли немцы.

— Слыхал, — угрюмо отозвался он. — Пруссаки давние «приятели». Эх, если бы не пруссаки...