— Товарищ майор, у меня после майских праздников научная конференция ракетных войск, готовиться надо к докладу…

— Вот и расскажешь учёным мужам про свои самоходы, — равнодушно отвечает Кожевников.

— Но мне готовиться надо…

— Проблемы негров шерифа не е. ут, товарищ курсант! — Майор Кожевников — хранилище всяких крепких армейских поговорочек, большая часть которых матерная.

Начальник курса идёт к выходу и кричит:

— Старшина!

Вбегает испуганный дневальный:

— Товарищ майор, старшина отсутствует!

— Где его черти носят?

— На склад уехал.

— Зови дежурного по курсу!

Через полминуты в дверях появляется грустная физиономия Малахова. Он успевает мне показать исподтишка кулак.

— В оружейку этого до прихода старшины! — командует Кожа.

Под конвоем Лёхи я направляюсь к оружейной комнате, оружейке. Оружейка, помимо прямой функции — хранения личного оружия курсантов и патронов, выполняет ещё одну важную функцию: туда запирают провинившихся. Малахов демонстративно не разговаривает со мной, и я его понимаю. Представляю, какой он втык получил, когда Звездочёт не досчитался меня ночью. Сегодня на курсе ответственный старший лейтенант Филатов, но из-за моего проступка выдернули Носова и самого Кожевникова.

Я отпрашиваюсь покурить перед посадкой в оружейку. В курилке, расположенной в умывальнике, курят Нос и старший лейтенант Филатов по прозвищу Фил. Последний — мужик ничего, в конце первого курса мы с Сашкой Тоболовым у него подрабатывали рекламными агентами, рассовывая рекламные листовки по почтовым ящикам. Фил со своим бывшим однокурсником открыли какое-то страховое агентство, которых в те далёкие девяностые было пруд пруди. Зачем нанимать рекламных агентов, когда можно было использовать подчинённых. Фил нам строго-настрого запретил рассказывать об этом на курсе, побаиваясь Кожевникова. Военным запрещено заниматься коммерческой деятельностью.

Денег нам, конечно, не платили, зато с увольнениями (в том числе и ночными) во время дежурства Фила проблем не было. Грамотный бизнесмен, он расплачивался с нами самым дорогим — свободой. Потом его напарника убили какие-то бандюки, и страховое общество развалилось. Фил нам посоветовал не болтать языком, что мы у него работали.

Я с нахальным видом, мол, мне уже нечего терять, подхожу к офицерам и прошу прикурить. Нос уже не сердится.

— Сколько дали? — спрашивает он.

— Семь суток.

— Мало. Я бы тебе все двадцать впаял.

Филатов же смотрит на меня сочувствующе.

— Женщина? — интересуется он.

Я киваю. Старший лейтенант улыбается. Известный всему училищу бабник, Фил любой проступок готов оправдать, если дело касается женского пола.

— Говорят, ты у нас — отпетый самоходчик? — ухмыляясь, спрашивает Носов.

— А кто это говорит? — невинно интересуюсь я, уходя от ответа.

— Люди говорят.

— Стукачей слушаете, товарищ капитан? — наглею я, но Нос спокоен.

— У меня стукачей нет. Просто некоторые твои одногруппники не умеют держать язык за зубами, — честно заявляет капитан.

Мне не удаётся продолжить столь интересный разговор и узнать, кто это у нас в группе такой болтливый. В курилку заглядывает испуганный Малахов и торопит меня, ссылаясь на то, что из канцелярии скоро выйдет Кожевников.

В оружейке скучно. Окно зарешёченные, на входной двери тоже есть маленькое окошечко. В это окошечко просовывается любопытная квадратная физиономия дневального Васи Силина. Мы его зовём нацистом. В те ранние девяностые вокруг военных частенько вертелись какие-то мутные личности из "Союза свободных славян", "Русского кулака", "Белого братства" и прочих националистических организаций с пафосными названиями. Националистам очень хотелось иметь в союзе военных. Двоих на нашем курсе удалось сагитировать в какую-то нацистскую секту, один из сагитированных был курсант Силин. Видимо, нацистов привлекла его истинно арийская внешность (почти двухметровый рост, спортивное телосложение, блондин с правильными чертами лица и ярко-синими глазами).

— Скучаешь, Вованище бестолковое? — радуется нацист, заглядывая ко мне в оружейку.

Ему скучно стоять "на тумбочке" и хочется поговорить. Парень он ничего, только больно ехидный. Месяц назад у нас на курсе было повальное увлечение боксом. Боксировали после отбоя в бытовой комнате. Из меня плохой боксёр, а бороться я любил. Силин когда-то занимался классической борьбой, я — дзюдо, поэтому мы с ним боролись по "среднеарифметическим" правилам вольной борьбы. Боролись мы с ним раз десять, из которых мне удалось его припечатать на лопатки лишь два раза, и то случайно. Больно здоров был этот арийский шкаф!

А курсовым чемпионом по рукопашному бою у нас был чуваш по прозвищу Мазут, крепко сбитый хулиган и уличный драчун с какого-то особо хулиганского района Йошкар-Олы. Силин, глядя на Мазута, всегда сердился, что этот жилистый подвижный расово неполноценный чуваш противоречит всем расовым теориям — побеждает в схватке любого славянина меньше чем за полминуты.

Я не нахожу остроумного ответа арийцу. Тот, скучая, некоторое время ехидничает возле окошечка, потому ему это развлечение надоедает. В углу оружейки я нахожу свёрнутый брезент, расстилаю его в углу и падаю на него. В полудрёме мне мерещится, как я вскрываю пирамиду с оружием. Прикладом автомата я сбиваю замок у ящика с патронами и быстро снаряжаю магазин. На вой сигнализации сбегаются офицеры, а я, ловкий и стройный, меткой очередью выворачиваю засов оружейки, выскакиваю из заточения и укладываю всех лицом вниз. Я не кровожадный, я просто приказываю всем лечь и угрожаю автоматом…

Меня будит гвалт вернувшихся с обеда однокурсников. Я запихиваю брезент в угол и подхожу к двери. В окошечко просовываются любопытные лица. Смотрят на меня однокурсники как на забавного зверька, попавшего в ловушку. В окошке появляется смуглая физиономия Мазута.

— Попался? — улыбается он. — На кичу поедешь?

Не знаю, откуда к нам просочился блатной жаргон, но с некоторого времени гауптвахту стали называть не "губой", а "кичей".

Я покивал.

— Не заморачивайся — жить везде можно, — "сочувствует" опытный Мазут, сидевший на губе уже раз пять, и советует. — Ремешок только возьми похуже и бабки оставь. С.издят.

Малахов приносит мне обед. У военных так принято: какая бы ни была провинность, но обед — это святое. Оставить без обеда равносильно осквернению боевого знамени. Есть не хочется, но я съедаю котлету с хлебом, зная, что на киче кормёжка отвратительная.

Каптёрщик у нас на курсе — ингуш Магомет. Парень он нормальный. Но когда встречается со своими земляками с других курсов, его словно подменяют: появляется агрессия и спесь. С каптёрщиком у меня отношения нормальные. Я ему помогаю решать контрольные по матанализу и аналитической геометрии, он меня снабжает редкими вещами: кожаным ремнём вместо "деревянного" (так у нас называют ремни из кожзаменителя), офицерской полевой сумкой вместо курсантской, юфтевыми сапогами вместо кирзовых. В обычной жизни Магомет — смекалистый парень, на занятиях же — дуб дубом. Он никак не может увязать реальную жизнь с непонятными для него интегралами и диффурами. А ещё он терпеть не может, когда его называют чеченцем. Магомет любит прихвастнуть и приврать, как он воевал на Кавказе против чеченцев, которых ингуши терпеть не могут, и лично убил с десяток чеченских головорезов. Каждый раз, рассказывая эту историю, каптёрщик увеличивал число убитых чеченцев на пять-десять человек.

Магомет мне находит "деревянный" ремень, я отдаю ему на хранение кожаный по совету Мазута. Заодно я отдаю ему на хранение "гражданский" брючной ремень, получив в замен "уставной".

На кичу, как и принято, меня везёт наш старшина, старший прапорщик Соловьёв. Некоторые курсанты обращаются к нему на "ты" и зовут Михалычем, подчёркивая, что они — будущие офицеры, а он — всего лишь прапор. Мне такое не нравится, поэтому я к нему с глазу на глаз обращаюсь по имени-отчеству и на "вы", а при людях — по-военному, "товарищ старший прапорщик".