Мы быстро посещаем туалет, умываемся (наши мыльно-рыльные принадлежности хранятся в специальных ящичках в умывальнике), развешиваем шинели в шкафу и старательно их выравниваем. Военные помешаны на прямых линиях. Выравнивается всё: шинели в шкафу — шеврон к шеврону, постели в казармах — чтобы без единой складочки, кровати по верёвочке, сугробы — по девяносто сантиметров. Злые языки утверждают, что любовь к прямым линиям возникает при прямых извилинах в мозгу.

После скудного завтрака мы выходим на плац и строимся покамерно в одну шеренгу. Вся губа, все заключённые, кроме безвыводных — курсанты и солдаты.

— Смирно!! — истошно командует кто-то из выводных.

Мы вытягиваемся. Стоим по стойке "смирно" пять минут, десять, пятнадцать… Ожидание затягивается. Несмотря на конец апреля, утро сегодня холодное. Начинают мёрзнуть конечности от неподвижного стояния. Но никто не шевелится, не переминается с ноги на ногу: мы знаем, что окна кабинета начгуба выходят на плац, и он, скорее всего, сейчас глядит на нас из окна.

Наконец, выходит он, местный царь и бог, благодетель и повелитель — начальник гарнизонной гауптвахты капитан Абдрахманов, рослый крепкий мужик с узкими серыми глазами, стрижкой "ёжиком" и удивительно агрессивным выражением лица. Начгуб одет в гражданское, на нём чёрный кожаный плащ, в котором он здорово смахивает на эсэсовца. Картину дополняет любимица начгуба — здоровенная немецкая овчарка, бесшумно вышагивающая возле ног хозяина. По другую руку капитана — писарь с неизменной пластиковой табличкой в одной руке и фломастером в другой.

Мы вытягиваемся ещё сильнее. Абдрахманов обводит нас колючими серыми глазами. Стоит жутковатая тишина, только слышно карканье ворон. Эсэсовский плащ начгуба, овчарка, вооруженные часовые, выводные с шомполами в руках, вороньё, колючая проволока — настоящий концлагерь! "Слафянские сфиньи толшны карашо арбайтен, иначе — расстрель!"

Начгуб выдержал паузу и произнёс гениальную фразу, которую я запомню до конца жизни:

— Выше подбородки, подонки!!

"Подонки", и я в том числе, старательно задираем вверх подбородки. Через пару человек от меня — крепыш-солдатик, у которого практически отсутствует шея. Он старается больше всех, но мышцы короткой шеи не позволяют ему поднять подбородок до необходимого уровня. Абдрахманов медленно подходит к нему:

— Я сказал, выше голову, подлец!!

Указательным пальцем начгуб подцепляет подбородок солдата и грубо вздёргивает его вверх. Однако голова солдата никак не желает подчиняться начгубовскому пальцу. Капитан, не оборачиваясь, кричит:

— Писарь!!

Писарчук на полусогнутых ногах подбегает к капитану и подобострастно заглядывает ему в глаза внизу вверх.

— Добавь этому мерзавцу ещё пять суток! — приказывает начгуб.

Писарь, хихикнув, немедленно снимает колпачок с фломастера и черкает в своей сволочной табличке. Овчарка тихо рычит на "мерзавца" и "подлеца".

У начгуба есть право удлинять срок пребывания на гауптвахте. Капитан медленно обходит строй, и пара солдат получают по трое "бонусных" суток. Один — за оторванную пуговицу, другой — торчащую из воротника нитку. То, что у наглого писарчука самым бессовестным образом расстёгнута верхняя пуговица, из-под которой торчит неуставной тельник с золотой цепью, начгуб почему-то не замечает.

После осмотра начгуб с писарем удаляются и через некоторое время возвращаются, ведя за собой толпу гражданских личностей, странно выглядевших в нашем концлагере.

— Покупатели, — едва слышно комментирует интеллигентный Лёха, стоящий справа от меня.

Это приехали наши работодатели, и мы старательно встаём ещё смирнее, чтобы понравиться. Каждому хочется уехать на работу. Там можно курить, там покормят нормальной пищей, там можно не бояться, что кто-то добавит несколько суток за повёрнутую не ту сторону пуговицу. А кому-то не повезёт, и он весь день останется на гауптвахте, где будет до одури заниматься строевой подготовкой под бдительным взором начгуба. По идее существует несколько способов перевоспитания нас, дисциплинарников: чтение уставов, например. Но Абдрахманов признаёт только один способ — строевая. По Строевому Уставу нога марширующего должна подниматься на пятнадцать-двадцать сантиметров от землю, но у начгуба своё видение. "Нога при строевом шаге на гауптвахте поднимается на девяносто-сто сантиметров", любил повторять он. После трёхчасовой строевой таким шагом, напоминающим шаг почётного караула у Кремлёвской стены, отваливаются ноги.

Работодатели в сопровождении капитана, писаря и овчарки ходят вдоль строя, выбирая счастливчиков.

— Как рабовладельцы! — шепчет впечатлительный Лёха. — Ещё бы в зубы заглянули!

Квадратного вида "браток" в короткой кожанке выбирает Слона и Ваньку. У писаря в руках волшебным образом исчезает пластиковая табличка и появляется пачка нарядов на работы. Счастливчикам выписывается наряд, и они уезжают с братком.

Я смотрю на покупателей и удивляюсь, как им не совестно использовать рабов в конце двадцатого века. Вон стоит опрятная женщина среднего возраста, по виду похожая на учительницу. Неужели не знает, куда она пришла и кого выбирает для грязной муторной работы?

Строй постепенно редеет, и я начинаю волноваться. Ко мне подходит скромно одетый пожилой человек и кивает на меня:

— Вот этого!

Писарь моментально заполняет на меня наряд.

— И этого! — добавляет дядька, указывая на Руслана.

Нам с Русланом повезло в сегодняшней лотерее. Ноги сами несут к выходу.

Мужичонка оказался с городского кинопроката — организации, которая хранит и развозит фильмы по городским кинотеатрам. Наша с Русланом задача — до конца дня выкопать канаву. В выданном мужичку наряде на работу должна быть проставлена оценка нашей сегодняшней работы. Начгуб любит говорить, что его рабы, извиняюсь, заключённые работают только на круглые "пятёрки". За оценку "четыре" он добавляет трое суток, за "тройку" — пятеро, за "двойку" — десять. В наших интересах быть сегодня отличниками по копанию канав.

Комендантская машина привозит нас на место. Нас охраняет вооружённый автоматом выводной. Мужичонка отпускает конвоира.

— Не сбегут, — утверждает он, указывая на нас.

В этом он прав. Это для солдат-срочников необходим конвой при работах. Солдат может сбежать. Курсант же не сбежит: он пришёл в армию по доброй воле.

— Поэтому я всегда выбираю курсантов, — скалится мужичонка. — Проблем меньше.

Мы копаем канаву с двумя гражданскими мужиками бомжеватого вида. Наш вид тоже не лучше — головные уборы и ремни нам не выдали, поэтому мы сами напоминаем бомжей. Копать тяжело: постоянно попадаются камни и корни. Через час работы Руслан взбунтовался:

— Пошли они все нахрен! — высказался он и швырнул лопату. — Я не раб!

Я испугался. Наряд у нас на двоих. Поставит работодатель за нашу работу "двойку", и придётся сидеть на нарах до середины мая. Не вовремя у напарника проснулось свободолюбие, ох, не вовремя! Поэтому я отвожу Руслана в сторону и пытаюсь надавить на совесть:

— Руслан, ты ведь меня тоже подставляешь! Мне десять суток лишние не нужны. У нас на двоих наряд!

Но напарник упирается. Видя, что его не переубедить, я начинаю усиленно искать выход из неприятной ситуации. Я подхожу к мужикам.

— Один хрен, до вечера с канавой не управимся, — равнодушно говорит один из копателей. — Тут до хрена работы!

— Хозяин велел до вечера выкопать, — возражаю я, вспоминая приказ работодателя.

— Это он так, чтобы вы не филонили! — смеётся мужик.

— Работать неохота? — сочувствует второй, судя по наколкам на руках, недавно отсидевший.

— Конечно! У вас работа измеряется в рублях, а у нас в сутках, — вспоминаю я бессмертный фильм.