ее пятилетняя дочь посмотрела на нее с укоризной и заплакала.

Хуже всего были стоянки у поля, часто ночью и неизвестно, надолго ли. Ступенек в вагонах не было: прыгали прямо на землю. И только разомнешь ноги, поезд трогается неожиданно, без гудка.

Навстречу шли эшелоны с бойцами. Они пели: «Вы о нас, девчата, не грустите».

— Господи! — шептала Варя. — Куда мы едем? Не в ту сторону мы едем!

На десятые сутки, после ночи ожидания в теплушке, прибыли машины и забрали приезжих. Это и был заводской городок Первоуральск.

— Снежковы, Варвара и Мария! — крикнул бригадир, уполномоченный по эвакуации. — Выходите!

Катя метнулась к нему:

— А я?

— А вы — дальше.

Произошла какая-то путаница. Катю почему-то направляли в Свердловск.

— Ишь какая! — сказал кто-то с завистью.

Катя рвалась вперед, просила ее высадить, но бригадир был неумолим: «Проститься можете, но сейчас же назад».

Соседка по вагону уговаривала:

— Молчи. Это тебе счастье выпало, дурочка. Как бы он не раздумал. Таких, как мы, туда не везут. Там спасешься. Осмотришься и, глядь, заберешь своих.

Но Катя молила: «Это дочка моя…» В конце концов бригадир позволил проводить родственниц до места: поезд еще часа дна простоит.

Их повезли на окраину и остановились перед белым домиком.

— Малявины! Принимайте гостей! — крикнул шофер.

Семья сидела за столом: уходил на фронт младший сын, Петруша. Парни и девчата собрались его проводить.

Отец угощал. Петруша, высокий, складный, рассказывал, как его встретили в военкомате.

— Старшина поглядел и спрашивает: «Ну, как ты: водку пьешь?» — «Пью». — «Вот и молодец!»

Девушки визгливо засмеялись. Если бы не мать, стоявшая у дверей, можно было подумать, что здесь справляют день рождения.

Она уже выплакала все слезы, и глаза у нее тревожно блестели, как у человека, который давно не спал. Один только раз отвела она их от сына, когда обернулась к вошедшим. Шофер вышел. Мать коротко кивнула и тут же, указав на Петю, проговорила с бесконечным недоумением:

— Вот… вспоила, вскормила…

В полдень под звуки песен и гармоники все ушли вместе с новобранцем. Девушки повисли у него на руках. Мать шла сзади.

В Первоуральске был только заводской автобус со своим кондуктором. Варю временно устроили на заводе табельщицей. Маша оставалась дома одна. Ей казалось, она попала на край света. Природа была не по-северному яркая, и солнце весь день светило, а в ближайшем лесу было множество грибов — большое подспорье на зиму, но Маша не могла привыкнуть к новой жизни и все ждала, когда можно будет переехать к матери.

Школа была далеко, занятия еще не начинались.

По утрам у Малявиных все вместе слушали сводку по радио. Варя плакала, потом, высморкавшись, говорила: «На весь день горя хватит!»

По субботам к вечеру приезжала Катя — до понедельника. В Свердловске сначала не знали, куда ее деть, потом направили в швейную мастерскую, где изготовляли военные гимнастерки и шинели. И теперь она жила в общежитии, как тринадцать лет назад.

Она привозила продукты, рассказывала, какой красивый Свердловск, сказала, что ей обещали комнату.

До Свердловска было всего сорок километров. Но поезд уходил ночью, а до станции приходилось долго идти степью. И пока добиралась Катя до станции, ее не оставляли мучительные мысли. Лето подходило к концу, ночи уже холодные; Маше так и не успели справить зимнее пальто. И продуктов все меньше. Господи, в такое время надо быть вместе…

Норма в мастерской большая, часто приходится пересиживать. Было время, когда Катя возилась с кружевами и шелком и принимала это всерьез. Уж не приснилось ли все это: журналы, примерки, требовательные модницы?

Правда, и теперь еще можно было подработать шитьем, но где взять время? Хорошо бы стать донором, как Варя. Но у Кати не взяли кровь. Оказалось, у нее порок сердца.

В первую минуту она растерялась. Вот не замечала. «Это что же? Значит, мне недолго жить? А девочка моя?»

— Ну, что вы! — сказала докторша. — Просто нельзя сдавать кровь. Докажете свой патриотизм как-нибудь иначе.

И Катя успокоилась. Она быстро забывала плохое или печальное.

А люди прибывали из других городов; что ни день — все больше. Сначала с чемоданами и корзинами, как полагается, потом — налегке. Из Донбасса прибыла женщина, простоволосая, с одной хозяйственной сумкой в руках, в туфлях на босу ногу, но в кротовой шубке. И, несмотря на теплую погоду, нигде эту шубку не снимала. И ссорилась с гардеробщицами: «Как можно? Ведь это последнее, что у меня осталось!»

Вначале приезжие испуганно, но охотно рассказывали о событиях, о своем отъезде. Но в сентябре уже молчали. И если их тормошили, они повторяли одно: «Не спрашивайте!»

Все-таки наши держатся. Целый месяц — смоленское направление, все этим живут. Через день — горестное сообщение. Когда слышишь: «Без перемен», можно дышать. Целые сутки покоя.

Голос диктора ровный, бесстрастный. Есть слова, которые нельзя произносить с выражением.

«Если не дадут комнаты, — думала Катя, — придется ехать в Первоуральск». Но она не теряла надежды. И ей повезло: в конце сентября получила комнатку в восемь метров и разрешение прописать сестру и дочь. В комнатке было центральное отопление — роскошь, какую они не знали в Москве, в своем флигеле. Их дом помещался на главной улице, в самом центре. А во дворе была большая, лучшая в городе поликлиника.

В день их переезда было тепло, солнечно. Красивый город поразил Машу, особенно центральная улица, где оперный театр. И на этой улице она теперь жила!

Можно было подумать, что в городе какой-то большой съезд. На улицах масса народу; прохожие то и дело окликают друг друга, останавливаются, сыплют вопросами. Но в этом оживлении что-то лихорадочное. «Уже овдовела!», «Где же дети?», «А Лисковецкие? Петренко?» «Угнали!» «Куды? Боже ж мий!» Украинский язык, белорусский. Некоторые ответы кажутся неправдоподобными, особенно страшное слово «угнали».

Прошел еще месяц, и толпы возбужденных людей растворились в большом городе. Потом нахлынули новые волны приезжих — одни москвичи. Их теперь называли беженцами.

В школе занятия начались своим чередом. В классе было много ребят. Маша попала в дополнительный «Д». А в младших классах был даже параллельный «Е». Этого в Москве не знали.

Учительницы прямо на глазах худели. Они приходили в школу с сумками и бидонами, озабоченно шептались в учительской, убегали куда-то во время перемен, и было странно, что дисциплина все-таки не нарушается.

Перед началом занятий директорша сказала:

— У нас, ребята, как на фронте, надо крепко держаться, потому что фронт и тыл — единое целое. И школьная дружба должна быть подобна фронтовой.

Но недаром говорили, что седьмой класс очень трудный. Возбуждение Маши падало. К концу уроков уже невозможно было сосредоточиться, и веки, если надавить на них, нестерпимо болели. Однажды ей стало дурно на уроке; ее отвели в поликлинику.

В детском отделении было даже приятно: игрушки лежали на столиках, стены были разрисованы и доктор не торопился. Но когда пришлось зайти за справкой в общую приемную, Маша испуганно попятилась. Люди, много людей, похожих на тени, приступали к регистраторше, требуя чего-то, и раздраженно перебивали друг друга. Хриплые, злые голоса, кашель; туман, почему-то стоявший в приемной, метание регистраторши от стола к шкафчикам, где хранились истории болезней, несмолкаемый звон телефона — все это не поддавалось дисциплине, ломало ее. Война уже ворвалась в это помещение, где совсем недавно были тишина, и порядок, и образцовая чистота — предмет гордости врачей и их помощников.

Выйдя из поликлиники, Маша едва не задохнулась. Еще утром была ясная, хотя и холодная погода. Теперь поднялась такая метель, что не было видно зданий. Резкий ледяной ветер бил в лицо. Неожиданно началась зима, суровая с первых дней, как это бывает в лихую годину, когда людям трудно и нечем от нее защититься.