Одна Танюша Пахотина была правдива в своей роли Полины. Она печалилась не за себя и не за Лизу, а за всех русских девушек. Свой романс она спела так протяжно и уныло, что «подруги милые», сидевшие в зале, заволновались. После первой строфы Эдуард Евгеньевич постучал карандашом по столику:

— Голубушка! Поймите: вы не крестьянка, а княжна, светская барышня. На вас мушки, фижмы.

— Чего? — переспросила Танюша.

— Вы слишком по-народному поете.

Но вторую строфу она спела еще унылее. Маша оживилась и отыгрыш романса сыграла как естественное продолжение Танюшиной исповеди.

— Ну, как теперь, Мария Александровна, что вы мне посоветуете? — спросила Танюша, провожая Машу после репетиции. — Может, не вытяну ученья?

Танюша была на четыре года старше и обычно говорила Маше «ты». Но когда речь заходила о музыке, младшая подруга становилась специалистом, авторитетом. И тогда Танюша называла ее по имени-отчеству.

— Конечно, у Паши Степиной голос побольше моего… И она говорит: не надо в техникум, лучше сразу на смотр.

— Ты поешь лучше, — сказала Маша, — значит, и учиться надо.

— Ну что вы — лучше!

Танюша просияла. Она собиралась еще что-то спросить, но Маша вдруг сказала:

— Танюша, а на заводе есть свободное место?

— На заводе?

— Ты говорила, тебя туда зовут, помнишь?

— Да. А что?

— Хочу попробовать, — сказала Маша, невесело улыбаясь.

— По-про-бо-вать?

Танюша остановилась.

— Ну, так. Значит, спросишь. И скажешь мне. Хорошо?

Танюша смотрела на нее во все глаза, потом стала оглядываться. Ее выручил мальчик-книгоноша, который спешил к ним.

— Вас спрашивают, — сказал он Маше.

Незнакомая девушка стояла рядом и улыбалась.

— Не узнаешь? — спросила девушка.

— Дуся!

Была маленькой кубышкой, а стала такой высокой.

Была смешная, сердитая, смешливая. А теперь… Прежним остался только неистребимый румянец на круглых щеках.

— Я к тебе на один день, — сказала Дуся, — завтра должна быть в Москве.

— Я у мамаши переночую, — деликатно вмешалась Танюша. — Подругам столько переговорить нужно…

Она была рада, что трудный разговор не имел продолжения, и потащила за собой мальчонку.

— Значит, ты приехала, — в волнении сказала Маша.

— Ага! — уже пародируя свою прежнюю привычку, ответила Дуся и засмеялась.

Весь день они провели вместе.

Дуся рассказывала о себе.

Она не раз видела, как умирают люди. Но услыхать от врача: «Теперь вне опасности!» Сказать врачу: «Очнулся!» — вдруг он тебе говорит: «Да. Дуся, недаром мы старались». Ты понимаешь: «мы»!

— Это он мне сказал, когда я еще ничего не умела и только бегала туда-сюда. А потом он меня в приказе отметил, честное слово!.. А больной сам ничего не понимает. Лежал у нас Сергеев, блокадный, весь распухший, глаза косят в переносицу и ноги, как столбы. Доктор мне: «Сергееву никакие лекарства не помогут, если он проглотит хоть ма-аленький кусочек хлеба или глоток воды. И от вас, Дуся, от вашей бдительности также зависит его жизнь (слышишь!), потому что выкарабкаться он может»… Ты понимаешь: после долгой голодовки вода превращается в токсин, то есть в яд.

У Дуси осталась способность активно удивляться всему, что она видит. Как на «Щелкунчике» удивлялась колдуну и превращениям на сцене, так, должно быть, и в госпитале удивлялась болезням, действиям лекарств, искусству врачей, жестокости и разумности природы. И восхищалась этим, несмотря на тяжелые впечатления.

Но ведь там нужны аккуратность, дисциплина. Как она, непоседливая, справлялась?

— …И этот больной, понимаешь, умоляет меня, плачет прямо как ребенок и говорит, что себя задушит. И все из-за ложечки воды. Пить он чаще просил, чем есть… — Тут Дуся понизила голос до шепота. — Глаза совсем закатились, одни белки видны. А ночь долгая, и смены нет, и другие больные заражаются от него и тоже вопят и плачут. Думала, что с ума сойду.

— Что же ты с ними делала?

— Ой, не знаю! Спорить нельзя и молчать тоже нельзя. Так я говорила. Сама не помню что. Главное, чтобы тихо и не быстро. И медленно тоже нельзя: перебивают. А они, знаешь, и по матушке ругались. А потом как прощения просили!

— И ты совсем не давала им пить?

— Ни-ни. Что ты! До осмотра — боже упаси! Сижу и думаю: «Господи! Дотяну ли до утра?»

Дуся отвернулась.

— Как же ты могла?

— Не знаю. Могла. А Сергеев, знаешь, выжил.

Они шли березовой рощей к пруду.

— Мать честная, вот природа! — восклицала Дуся. — А воздух!

Она даже принялась напевать, но оборвала:

— Ой, извини, я и забыла, кто ты.

— И я хотела бы забыть.

— Что-о?

— Завидую я тебе, Дуся.

— Ты — мне?

— Да.

— С чего бы это?

— Я, наверное, не буду играть больше.

— Это что за новости?

— Не знаю только, чем заняться. Думала даже на завод пойти.

— А это зачем?

— Быть среди людей. С людьми.

— А тебе мало людей, что ли?

— Тот труд важнее.

— Ну-у, ты что-то запуталась. Сколько ты уже играешь? Лет десять, по-моему. И теперь — бросить? Да что ты, в самом деле!

— Голова у меня такая пустая и такая тяжелая-.

— Может, ты нездорова? — спросила Дуся уже по-деловому.

— Ничего я не знаю.

— И зачем тебе надо было такие муки принимать? Нет, это у тебя заскок, вот и все.

Маша переменила разговор, и Дуся неохотно подчинилась этому.

Но о чем бы они ни говорили, невысказанное мешало обеим.

Поздно ночью, проснувшись в Машиной комнате, Дуся услыхала, как та ворочается на своей постели. Долгие ночи в госпитале научили Дусю распознавать эти беспокойные звуки. Она встала и подошла к Маше.

— На, выпей воды. И не молчи. Говори.

— Ты была там? — спросила Маша, возвращая стакан.

— Была. Видела.

— Говорила?

— Да. В общем, они поженились.

Маша отвернулась к стене.

— Ну вот, видишь, — сказала Дуся.

— Ты не думай, я никого не обвиняю. Что ж, если они любят друг друга.

— Что там любить, неизвестно. — Лицо Дуси было строго. — Я не знаю, Машка… Эти пережитки прошлого, они меня ужасно злят. И тебя они прямо захлестывают!

— Даже так!

— Выбрала себе божка. Глядеть тошно!

— Ты же его не знаешь!

— А ты знаешь? Ведь ты его придумала. Ходит, полон собой, ни на кого не глядит. Особенный! Пуп земли!

— Нет, Дуся, это не так.

— Ты себе просто в голову вбила. Ты во всем упрямая: и в хорошем, и в плохом… Вот и музыку хочешь бросить. А все из-за этого.

— Нет, Дуся, тут много причин. Я не могу объяснить.

Дуся замолчала. Она и в детстве не могла долго сердиться, а теперь, приученная к терпению, сама сдерживалась. И Машу было жаль. И самой стало не по себе. Она заговорила не скоро и уже совсем другим голосом:

— Машенька, ты только не должна чувствовать обиду. Слышишь? Ведь если нас даже хороший человек не любит, даже очень хороший, это же не значит, что мы плохие — правда?

Что она: спрашивала или утверждала?

— Машенька, ведь никто же не знает… есть же такие болезни нераспознанные. Так и здесь. Никто не знает причину. Зачем же нам страдать от унижения? Ведь мы можем быть даже очень хорошими, правда?

— Все равно больно.

— Это так. Конечно. Но не нужно падать духом. Ну что ж делать? Нет — значит, нет. А жить все равно весело.

Она заявила это с грустью, но убежденно.

Маша молчала.

— Спать надо, — сказала Дуся решительно.

Утром, провожая Дусю на станцию, Маша чувствовала себя гораздо бодрее, чем накануне. У Дуси, напротив, был усталый вид.

Маша никак не решалась спросить про Володю. Но все-таки спросила. Дуся нахмурилась:

— Он тебе не пишет, что ли?

— Очень редко.

— Приедет. Пока учится заочно.

— На педагогическом?