Елизавета Дмитриевна покраснела при слове «дочка».

Жизнь после войны налаживалась медленно. Глядя на Машу, задыхающуюся от кашля, Руднева со страхом припоминала известные ей признаки: температура невысокая, а по вечерам повышается. И озноб…

Предлагали два частных урока — со взрослыми женщинами, женами военных. Елизавета Дмитриевна решила взять. По прежде всего — освободить Машу от работы. Как это сделать? Где взять такую власть?

Вспоминая свою жизнь, Елизавета Дмитриевна видела только разрушаемые и вновь обретенные миры. Разрушенный мир детства — и революция. Привыкающее к переменам отрочество — и гражданская война. Буйная юность со всеми ее крайностями и заблуждениями — и тридцать второй год, положивший конец всяческим левым группировкам: Раппам, Рапмам — всему, во что она хоть и недавно, но самоотверженно поверила. Потом, полная беспокойства и лишений, зрелость и, наконец, война. Но и недавний мир Елизаветы Дмитриевны лежал в развалинах, и опять что-то новое мучительно создавалось.

В юности перемены встречались легко. Рахманинов был любимый композитор Лизы Рудневой, но когда рапмовцы осудили его, она также отреклась от своего кумира. И даже статью написала для музыкального журнала, назвав Рахманинова невозвращенцем и церковником за симфоническую фантазию «Колокола». Хотя ничего церковного не было ни в музыке, ни в словах этой пьесы.

Эдгар По написал поэму о том, что значат колокола в жизни человека: колокольчики детства, юности, любви, вот эти самые бубенчики саней; грозный набат пожара, потом — погребальный колокол…

Когда же один из преподавателей, бывший регент собора, оставленный в Консерватории из-за своего педагогического мастерства, попытался на общем собрании заступиться за «Колокола», Лиза Руднева пропечатала и его в статейке под названием: «Здравствуйте, Мирославский, а мы вас знаем давно!»

Она была смелой, дерзкой, непримиримой, всюду выступала, всех разоблачала, и даже трудно было себе представить, что эта тоненькая, миловидная девушка может стать грозой и для колеблющихся студентов, и для преподавателей.

Всех ниспровергать! Друзья Лизы, члены боевой группировки, не признавали авторитетов в искусстве. Из всей «могучей кучки» один лишь Мусоргский уцелел от их беспощадного суда. Из западных классиков — Бетховен да еще Шуберт. И то не все, только песни, например, «Походная» Бетховена, которую всюду распевали.

Да и само исполнение музыки, его традиции следовало пересмотреть: оно уже называлось почему-то «исполнительством» и делилось на буржуазное и пролетарское.

Это было не только невежество, это была великая ненависть к старому миру, жажда ломки и восхитительное сознание своей причастности к этому, сознание собственного значения, нового места в новом мире.

Но как строить этот мир, не разрушив все старое?

«…до основанья, а затем…»

До основанья. Стало быть, и тот, кто был всем, должен стать ничем. Разрушать. Даже то, что было дорого, — во имя ценностей, более прекрасных.

И в личной жизни Лиза, как и ее товарищи, была непримирима. О своей наружности не заботилась, носила красную косынку, синюю блузу и даже в этой блузе выступала в Малом зале Консерватории назло буржуазным эстетам. И со своим парнем, первым возлюбленным, порвала за то, что он был членом враждебной музыкальной организации ACM[2] и любил разных Шенбергов и Хиндемитов, музыку разлагающегося Запада.

Само по себе замужество не прельщало Лизу, так же как и ее подруг; замужние никому не сообщали о своем браке. Чужое вмешательство в их личную жизнь казалось им (и теперь кажется) навязчивым, нескромным, неприличным. Узнают — и ладно. Но зачем всюду разглашать?

Тетка, у которой Лиза Руднева осталась после смерти родителей, была женщиной старых понятий. Она подарила племяннице обручальное кольцо, простодушно поверив, что Лизин парень — это уже что-то серьезное.

Но Лиза даже обиделась:

— Зачем мне кольцо? Я в бога не верю.

— При чем тут бог? Это мой подарок, — сказала тетка.

— Тогда подарите мне брошку.

— Глупенькая. Кольцо — это символ верности.

— Оно от неверности не спасает.

— Для памяти, дурочка. Чтобы всю жизнь помнила.

— Неужели вы думаете, что у меня такая короткая память? Так и забуду, что у меня есть муж?

В конце концов, чтобы не огорчить тетку, она взяла кольцо, но сказала, что носить не будет: стыдно.

— Какой же смысл? — всполошилась тетка. — Обязательно носи. Пусть все видят, что тебя выбрали.

Вот тут тетка себя и показала. А еще училась на курсах.

Что говорить: в то время девушки находились в более выгодном положении, чем ровесницы Маши. Мальчики их уважали, дорожили их мнением, старались быть лучше в их присутствии, а на моду и наряды не обращали внимания. Да и одевались все плохо.

И все-таки счастье — штука капризная и даже в те времена завидной женской свободы не всем давалось. Лиза была уверена, что любовь ее не скрутит. Уж если она решительно отказалась от музыки Рахманинова, так могла отказаться и от человека, не признающего пролетарских путей в музыке. Правда, то была не настоящая любовь. Настоящая пришла позднее. Встреча с молодым лектором политпросвета Александром Бурминым стала для Лизы тяжелым испытанием.

Саша Бурмин был талантливый, обаятельный, всеми любимый, и смелая, всех разоблачающая Лиза оробела перед ним и растерялась. Столь активная на студенческих собраниях и в рабочих клубах, она не находила слов в присутствии Саши. Да и в первое время их знакомства вообще боялась поднять на него глаза.

Особенно сковывал ее успех Бурмина у женщин. Но Саша любил поклонение и, заметив его в притихшей Лизочке, почтил и ее вниманием. Его забавляло и трогало, что «гроза эстетов» так теряется в его присутствии и даже черные кудри стала выпускать из-под косынки. К тому же Саша всегда отзывался на расположение женщин и девушек, не давая повода обвинить его в «бесчувственности». Это был каламбур, хорошо известный его приятелям.

Но и тут Лиза осталась верна себе. Саша откровенно предупреждал, что в любви обе стороны равноправны, так что сама за все и отвечай. Но именно потому, что ее любовь была настоящая, Лиза возмутилась, почуяв ложь. Какое же равноправие, если женщине всегда приходится труднее? И какое равенство, если любит только она?

С этим нельзя было не согласиться: равенства не было. Саше наскучила строгая платоническая привязанность Лизочки, и он оставил ее в покое.

Проходили годы. Подруги Лизы уже нашли свое счастье или то, что принято называть счастьем. И Саша женился, хотя уверял, что создан холостяком. И Лиза могла бы свить гнездо: был человек, который предлагал ей это. Но она отказалась. И ни разу об этом не пожалела.

Если бы всю жизнь прожить в одном ключе, в одной тональности, ошибок было бы меньше. Увы, проживаешь несколько жизней, и любой опыт устаревает. Но любовь к Саше, как казалось ей, была тем постоянным стержнем, той непреходящей ценностью, которая управляет ее жизнью и навсегда сохранится в ней. При мысли о Саше и во имя этой любви она даже подумывала усыновить чужого ребенка, но не могла решиться: вдруг не полюбишь, как своего, и будешь всю жизнь перед ним виновата. Снова шли годы, как будто медленно, а в действительности страшно быстро. И началась война…

И вот она кончилась, и все надо начинать сначала. И рядом чужая девочка карабкается среди развалин. Чужой дом, сиротство, голод, горе… Но разве эта сиротка ей чужая? Разве ее мать не благодарила когда-то учительницу так преданно, с надеждой?

Прошлое и настоящее сливаются в воображении. Эта девочка могла быть ее дочерью. Много лет назад другая девочка, немногим старше, стояла перед домом человека, которого любила. Худенькая, в легком пальтишке, одинокая, потому что ни родителей, ни тетки уже не было, стояла она в нерешительности — принять ли иллюзию счастья за само счастье или отказаться от всяких иллюзий? И решила отказаться, не захотела унизить себя, заведомо зная, что не нужна другому или нужна чуть-чуть… Она правильно поступила, но если была бы жива ее мать, насколько легче было бы тогда!