— Чего ты там бродишь? Иди сюда.

Кажется, могла бы побеспокоиться, отчего лучшая подруга ходит одна, и сообразить, что посторонние девочки ни при чем. Но Дуся продолжала сидеть, с места не двинулась.

«Хорошо же», — думала Маша, постепенно мрачнея.

Родители, приглашенные на вечер, задавали вопросы, нельзя сказать, чтобы тактичные. Митю, например, спросили, как он учится. А он оброс двойками. Маша избегала этих гостей. Но одна родительница все-таки поймала ее, похвалила за игру и спросила, чем занимается мама. Работает или так — домашняя хозяйка?

— Моя мать портниха, — сухо ответила Маша и зачем-то прибавила: — Швея…

— Что ж, это хорошая профессия, — сказала родительница, как будто утешая. — Ну, а папа?

— Не знаю, никогда не интересовалась.

Гостья постояла немного и отошла.

А в углу зала отец Андрея Ольшанского, Павел Андреевич, завел с ребятами разговор о выборе профессии. Андрей занимался лепкой. Коля Вознесенский писал стихи. Остальные представляли себе будущее довольно смутно, но были уверены, что в наше время техника решает все.

— Хорошо, если есть талант, — сказал Володя Игнатов, — тогда и выбрать легко.

— Достаточно, если есть склонность к чему-нибудь, — возразил отец Андрея, — это уже половина таланта.

— А если и склонности нет?

Это неожиданно для всех сказал Митя Бобриков. Все обернулись к нему.

— Это как же?

— А так. Все безразлично.

— Этого не может быть, — сказал Ольшанский. — Это значит напустить на себя.

Володя понимал, что в присутствии целой толпы Митя будет держать себя вызывающе; он и сам не рад тому, что у него вырвалось. Володя сказал:

— Это бывает. Вдруг временно охватит равнодушие. А потом все решительно начинает нравиться. Вот у меня сейчас так.

— Если все нравится, то это прекрасно, — ответил Павел Андреевич. — Только на чем-нибудь надо остановиться.

— Одно время я хотел быть педагогом. Но только таким, как Макаренко.

— Ну и что же?

— Если бы существовала такая специальность, — продолжал Володя, сильно краснея, — насаждение справедливости, — я не стал бы колебаться.

— Это не должно быть специальностью, — сказал отец Ольшанского, — это должна быть обязанностью всех, независимо от их занятий.

— Нет. — Володя пуще прежнего покраснел. — Я думаю, этим должны заниматься отдельные талантливые люди. Может быть, это целая наука…

— Лучше всего изобрести машину, — вмешался Виктор Грушко, — которая сама вершила бы суд над сомнительными явлениями.

Он явно важничал и ждал поощрения от инженера-специалиста: «Что там ваши гуманитарные терзания. Надо говорить о деле».

Но инженер покачал головой.

— Никакая машина не рассудит так, как человеческое сердце, хотя, конечно, и сердце иногда ошибается…

Разговор был интересный для Маши и мог стать еще интереснее, если бы в нем участвовал тот, кого здесь не было.

«И что со мной такое?..» — думала она, проходя через зал.

Она в равной степени была готова и к радости, и к горю. Мог зажечься ослепительный свет. Могло стать темно, как в яме. И вдруг она увидела Андрея Ольшанского и рядом с ним Нину Реброву. Рыженькая девочка, теперешняя соседка Нины по парте, подбежала к ней и стала что-то горячо доказывать. Нина покачала головой.

— Ты ее не знаешь, — донеслось до Маши, — у нее чертовское самолюбие.

— Ну, я тебя прошу.

— Нет, я не стану. Скажи сама.

Рыженькая обернулась и, увидев Машу, сразу пошла на нее:

— Снежкова, милая, дорогая, только ты можешь, выручи!

— В чем дело?

— Понимаешь, пианистка подвела нас, не пришла. Это ужасно. Все хотят танцевать. Сыграй вальс, пожалуйста, умоляю.

— Какой вальс?

— Ну, тот, что с Тавриной играла. Она согласна. Повторите.

— Пусть она и сыграет.

— Снежкова, милая, как же без тебя? И почему ты не хочешь? Вы же чудно сыграли.

— Потому что это не для танцев. Это… музыка.

— Положим, — вставила Нина, — это как раз для танцев. В «Фаусте» в этой сцене все танцуют.

— Это на сцене, — ответила Маша и, соединив Нину и Андрея взглядом, полным отчаяния, прибавила: — У Шопена тоже есть вальсы. Но это не значит, что вы можете отплясывать под его музыку.

Рыженькая совсем растерялась.

— Я Юлии Ивановне скажу: тебе внушат, — пригрозила она.

— Она не может меня заставить. И никто не может.

— Да ну тебя, в самом деле! Побелела вся! Не хочешь — не надо. Я думала, ты хороший товарищ, а ты…

Маша шла дальше.

— Ну, что я тебе говорила? — услыхала она голос Нины на самой высокой, противной интонации.

Теперь уже ничего хорошего быть не могло, а только плохое.

Танцы не состоялись. Кто-то предложил играть в «мнения».

— «Мы были на балу и слыхали про вас молву», — со смехом сказал Ольшанский-старший. — В это еще моя бабушка с юнкерами играла. Со значением!

— Ну тогда в «слова».

— Ин-тел-лек-туаль-но! — иронически подчеркнул Виктор.

В этой игре отличился Коля Вознесенский. Из маленького слова «проблема» он удивительно быстро извлек почти тридцать производных, и даже такие, как пломба и пробел. Так как за Колей никто не мог угнаться, то и эту игру оставили и занялись другой, которая называлась «Третий-лишний». Она была тоже старая, как мир, но понравилась. Девочки сидят полукружием, мальчики стоят сзади, одно место пустое. Девочка, которой мигнул стоящий, устремляется на освободившееся место. Кто ни разу не удержал даму, платит фант.

Володе не понравилось название игры, но он охотно в ней участвовал, энергично мигая девочкам, а потом удерживал их.

Напротив Маши сидела Нина, а за стулом Нины стоял Андрей… И ни разу он не отпустил ее. Только она вскочит, а ее уже держат сильные руки.

«Так», — думала Маша.

Позднее, уже у раздевалки, очутившись рядом с Андреем, она сказала, посмотрев ему в лицо:

— Какое противное старье эти игры! Даже душно.

Он кивнул, как бы соглашаясь, но сказал:

— Лишь бы было весело.

Маша рывком взяла свое пальто.

— А знаешь, мне понравилось, как ты сказала о вальсах Шопена. Это верно.

Удостоилась похвалы! Она буркнула:

— Очень приятно.

В это время подошла Нина и, подняв брови, насмешливо засвиристела:

— Секреты? Я не помешала?

Именно так и должен был закончиться вечер.

А Катя ждала: и чайник накрыла подушкой, и прислушивалась к шагам.

Но Маша не стала пить чай.

— Мама, сколько у нас свечей в лампочке?

— Семьдесят пять. А что?

— Темно как. Ничего не видно.

В первый раз мысленный разговор между ними прервался. Катя спрашивала с тревогой: «Что случилось?» Ответа не было.

Она молча принялась стелить постель.

Маша улеглась, но долго ворочалась. Потом утихла. Катя подняла голову. Тишина была ненадежная.

Маша с силой повернулась на кровати.

— Что ты? Болит что-нибудь?

Ответа не было. Но на этот раз Катя явственно услыхала: «Да, болит, и очень, и, пожалуйста, не касайся этого».

Наконец Маша заснула, но Катя не могла спать. Полежав немного и убедившись, что сон не придет, она встала, потеплее укрыла Машу, коснулась ее лба, потом достала белье из шкафа и, вздохнув, принялась чинить его.

Был концерт в школе, приезжали артисты филармонии. Лектор говорил о Шуберте что-то непонятное: как будто романтизм — это не совсем хорошо. И тут же доказывал, что песни Шуберта прекрасны.

Да, они были прекрасны. И все, что мучило Машу с того самого вечера, когда жильцы въезжали в новый дом и Андрей Ольшанский прошел мимо с саквояжем в руках и мельком взглянул на нее, — все ее сомнения, и непривычная робость, и досада, и чувство унижения постепенно проходили. Музыка была том миром, где нет неразделенной любви.

Андрей сидел неподалеку и внимательно слушал.

…Мать у него давно умерла, мачеха, как говорят, не злая, но какая-то взбалмошная, отец всегда занят. У Андрея большие способности к лепке, но характер замкнутый, трудный.