Из чума вышел старик долганин. Увидев, как лодка сама лихо поплыла против напористого потока, он восторженно загорланил: «О-ооо!»

— Балышой рыба! Дюже балышой, — размахивал он руками, бросая мне на помощь сплетенный из ремней маут, которым ловят оленей.

«Тройка» остановилась на самой быстрине. Я пытался направить ее через порог, но «рысаки» взбунтовались, начали скакать свечами.

Узенькие глазки каюра расширились, как у полярной совы. — Ай ай, ай! — вопил он. — Сразу многа бальшой добыча!!

Когда я подъехал к берегу, старик, увидев мою проделку, сердито залопотал на торопливом гортанном наречии. Он перемежал русские слова с долганскими, покачивал головой и грозил костлявым пальцем. Из его тирады я понял, что будет «бальшой беда», что нельзя гневить речного духа, что лишь собаки да олени могут возить человека, а на рыбах имеет право разъезжать только дух воды и что этот дух непременно отомстит мне за нарушение закона.

Я сделал вид, что очень испугался, и тут же выпустил «жеребцов» в залив, предварительно продев каждому через жировой плавник красную шелковую нитку. Старик одобрительно улыбнулся. Он решил, что я отпустил рыб, чтобы умилостивить речного духа, а нитки продел с магическими целями. Я не стал ему объяснять, что продел нитку для того, чтобы проверить, соблазнятся ли «рысаки» второй раз блесной и все ли таймени выловлены из «круглой ямы». О «большой беда» я даже и не подумал. Но потом волей-неволей пришлось вспомнить пророческие слова старого язычника.

Когда каюр ушел, я снова бросил блесну. И что же? «Рысаки» не заставили долго кланяться. Я вытащил подряд трех штук — с красными шелковинками. Они так буянили, как будто «застоялись в конюшне». Кроме знакомой тройки, я никого больше не поймал. Значит, «круглая яма» полностью избавлена от хищников. Двадцать четыре — на крохотный участок реки! Сколько же хариусов они сожрали?

В 12 часов дня я положил спиннинг в чехол. Полевики еще не проснулись — отдыхали от своих изнурительных маршрутов, от бессонных походов и комариных атак. Я хотел было освободить пленников, как вдруг услышал трепыхание. По каменной плотине полз таймень. Как же он выбрался, когда стены колодца такие высокие и круглые? Решил подсмотреть за ними. Один таймень, дремавший спокойно, вдруг ни с того ни с сего изогнулся, какая-то неведомая сила подбросила его вверх, прижала к углу колодца, по которому извивалась трещина. Таймень бил хвостом, опирался на выступы жабрами и растаращенными плавниками. Он упорно протискивал себя в трещину. Еще один толчок, и пленник очутился на поверхности плотины. На мгновение он застыл, отдыхая. Потом, как усталая змея, пополз на брюхе к воде. Я поднял беглеца и бережно опустил в заводь. На жабрах и брюхе его кровоточили свежие ссадины — такие же ссадины были у некоторых тайменей, пойманных в день «спортивного крещения». Вероятно, они преодолевают водопады не только «свечами», но и ползком — забираются под веер падающей воды и карабкаются по трещинам, пользуясь неровностями подводных камней.

Сфотографировав на память колодец, я выпустил почти всех тайменей на волю, оставив всего несколько штук для ухи. Трещину крепко заделал валунами. Каково же было мое удивление, когда вечером я обнаружил, что многие валуны выбиты — недаром у тайменей такие могучие головы и широкие лбы!

На следующий день мы снова ушли в горы. Хотя я спал куда меньше, чем товарищи, но чувствовал себя великолепно, как будто выпил сказочного эликсира бодрости.

В горах мы путешествовали до 10 августа. Три дня ночевали на голом базальтовом «столе», где не росло ни одного деревца, ни одного кустика. Даже палатку поставить не удалось — негде было вырубить кольев. Пришлось спать под открытым небом, среди гудящих комариных туч. Какое это было кошмарное время! Страшно вспомнить! Но главная беда — мы не могли ни разогреть консервов, ни вскипятить чая: сырой ягель только чадил густым вонючим дымом, а жару не давал. И все же задание мы выполнили. Вьючные сумы до отказа были набиты образцами горных пород.

16 августа повернули назад к Горбиачину. Едва аргиш тронулся, как вдруг один слегка хромавший олень рухнул на камни и, вытянув шею, закатив набухшие кровью глаза, начал предсмертно хрипеть. За ним рухнул второй, затем еще три. Животных беспощадно косила копытка — страшная инфекционная болезнь. Пришлось каждому тащить по тяжелому вьюку с камнями. Порой казалось, что я не выдержу, что еще один шаг, еще одна болотина — и я, как олень, «отдам копыта». То же самое испытывали и мои товарищи. Они шли, покачиваясь и чертыхаясь в адрес быстроногих «кораблей тундры».

Кое-как добрели в сумерках к Горбиачину, на сухой косе, где валялось много сушняка, поставили палатки, развели большущий костер. После горячих пшеничных лепешек и крепкого дымного чая со спиртом нестерпимо потянуло в теплые, мягкие собачьи мешки. Все легли спать.

— А ты куда? — удивился Николай Петрович, увидев, что я взял мелкокалиберную винтовку и спиннинг.

— К «яме Кельмагера». Кто хочет составить компанию?

— С ума спятил! — воскликнул Сафонов. — Какая же рыбалка в темноте? Да еще после такого переходика. Ты же уснешь в дороге.

— Ничего. Зато проверю, ловятся ли таймени ночью. Ну, кто со мной? Идемте скорей! Чтобы успеть до рассвета.

Разумеется, никто не отозвался на призыв. Все остались удивительно равнодушными к тому, берется сибирский таймень ночью на блесну или нет. А между тем этот вопрос далеко не пустяковый. Нам не все еще известно из жизни рыб. В самом деле, почему таймень так жадно бросается за грубой, жесткой железкой? Что толкает его на верную гибель — цвет блесны или колебание воды, вызываемое ею? А может, и то и другое? На безыменном водопаде в день моего «спортивного крещения» я убедился, что цвет блесны не безразличен тайменям. И в «круглой яме» они брались утром только на белую никелированную блесну, а днем — на тусклую, желтую. Почему? Видимо, слишком яркое сияние металла в лучах солнца кажется им подозрительным, неестественным. Иного объяснения дать не могу.

Но чувствуют ли сибирские таймени блесну темной, безлунной ночью? Акулы, например, прекрасно улавливают колебание воды. Если человек, попавший в морские волны, начинает испуганно бултыхаться, его растерзают эти вечно голодные хищники. Если же будет плыть спокойно, акулы могут его не заметить.

Живая торпеда — таймень в ожидании добычи

До «круглой ямы» было километров шесть. Я медленно пробирался среди мокрых, густых, пахнущих горькой росою тальников. Слева меж валунами гулко рокотал Горбиачин, справа на ветру таинственно шуршали лиственницы. Была черная холодная осенняя ночь. Только на западе еле-еле теплилась чахлая желтая полоска. Я шел беспечно, дремля на ходу, но, когда из-под ног неожиданно взметнулась какая-то большая птица, то ли полярная сова, то ли глухарь, стало боязно и сонливость мигом пропала. Я начал прислушиваться к таежным шорохам, в голову полезла всякая чепуха: а что, если с дерева на шею прыгнет голодная росомаха или приблудная рысь — ведь ни черта не видно!

Вдруг в кустах завозился какой-то зверь. На черно-синем фоне неба четко выделялся его огромный настороженный силуэт.

«Медведь», — пронеслось в сознании. Я вскинул мелкокалиберную винтовку. Снял предохранитель. Услышав щелчок, «медведь» повернулся. Сухо звякнула какая-то жестянка, на голове зверя выросла ветвистая корона.

Да это же больной копыточный олень, которого мы вынуждены были бросить у старой стоянки!

Олень испуганно прыгнул в темноту, загремел привязанной к шее жестянкой…

Взлетает свечой

Тусклым стальным мерцанием переливались в «круглой яме» струи потока. Я подполз по каменной плотине к самой воде и тихонько опустил блесну. Она завертелась, увлекаемая невидимым течением, по ладони заскользила жилка, потом блесна мягко стукнулась, словно попала в рыхлый песок. У рук гулко забарахталась тяжелая рыба.