«Я-то никогда не забуду, — думал он. — А она? Забудет?»

Элиана подошла к нему, пожала плечами.

— Не обращай внимания на Анриетту, — шепнула она. — Ты же знаешь, какой это ребенок.

Филипп поднял к ней озадаченно-нахмуренное лицо, и несколько секунд они пристально смотрели друг на друга, удерживая рвущиеся с губ слова, явно читавшиеся в их взглядах. «Не обращай внимания на Анриетту, — думал Филипп, — значит, она с тобой об этом говорила? Значит, тебе известно, почему я не желаю слышать ее смеха? Запрещаю тебе знать, даже догадываться запрещаю!» — «Я ровно ничего не знаю, — отвечала Элиана, — я люблю тебя и ничего с собой поделать не могу».

Вдруг она повернулась к сестре.

— Пойдем со мной. Я иду в церковь Мадлен, могу захватить тебя с собой.

План этот как нельзя больше устраивал Анриетту, мало-помалу она успокоилась, быстрым движением пальцев вытерла веки, боясь, что слезы потекут по щекам; ни за какие блага мира она не осталась бы наедине с мужем и так торопилась уйти, что даже схватила сестру за руку.

А Элиана бросила Филиппу быстрый взгляд: «Видишь, — казалось, говорила она, — я ее увожу потому, что она тебя раздражает. Но с тобой я охотно посидела бы дома. Понял ты или нет?» — «Куда она идет?» — спросил взгляд Филиппа.

Сестры вышли из комнаты.

***

Когда за ними закрылась дверь, Филипп сердитым жестом кинул шляпу на столик. Ему вдруг захотелось броситься за Анриеттой, догнать ее, схватить за руку, крикнуть ей в лицо: «Я знаю, у тебя любовник, я нанял частного сыщика!» Он чуть было не вскочил с кресла, но что-то властно удержало его на месте. Что это ему взбрело на ум? На лестнице, где его могут услышать, увидеть соседи… Он даже вздрогнул, представив себе эту комическую сцену. Его же за сумасшедшего примут. И что подумает Элиана? А сама Анриетта? Ну она-то, конечно, начнет хохотать. Ох, чтобы прекратить этот неудержимый смех, который вечно будет звенеть в ушах обманутого мужа, нужно бы действовать решительно и, возможно, даже прибить Анриетту. Тогда у нее пропадет охота смеяться.

Но и речи быть не могло о том, чтобы прибить Анриетту. Даже мысль об этом показалась ему чудовищно грубой, и он сам удивился, как такое могло прийти в голову. Нет, не так он хотел бы отомстить жене. Но, во-первых, хотел ли он вообще ей отомстить? Разумеется, только гнев мог подсказать ему такие слова, которые и затмили его разум; нет, нет, вовсе ему не хочется ни бить Анриетту, ни карать ее. Кто карает, тот надеется исправить покаранного, а ему-то какое дело, что его жена делает то, что делают все жены? Он просто хочет оградить себя, не попасть в смешное положение, что умалило бы его в собственных глазах, хочет вытравить из памяти минуту, когда та смехотворная, неприемлемая истина открылась ему, хочет забыть ее, хочет забыть все, жить, как будто ничего и не произошло, уважать себя, восхищаться собой, любить себя, да, любить слепой любовью, на которую он был так щедр в двадцать лет, когда еще ничто не омрачало того представления, какое он сам о себе создал. Ни за какие блага мира он не согласился бы играть роль персонажа комического. Нередко он твердил про себя, что при первых же признаках физического увядания, при появлении первых морщин, покончит с жизнью и войдет в царство смерти с гладким лицом, не растеряв подлинных земных сокровищ, с царственным своим именем; но теперь он начал сомневаться в такой возможности, потому что трудно, в сущности, определить время, когда именно начинается упадок. Почему жена над ним смеется? При этой мысли он печально вздохнул.

А через минуту, стоя перед зеркалом и поправляя узел галстука, он вдруг заметил сына, который, сидя у окошка, листал какую-то книгу. Краска залила щеки Филиппа; он совсем забыл о присутствии Робера, возможно, даже говорил сам с собой вслух, считая, что в комнате никого нет. Чтобы не уронить себя в глазах сына, он замурлыкал песенку, но получилось до того неестественно, что он чуть не сгорел от стыда.

— Робер! — окликнул он.

Мальчик тут же отложил книгу и поспешил на зов. Такая поспешность пришлась по душе Филиппу. Значит, кто-то все-таки ему повинуется. И из глубины души поднялось желание командовать этим человечком, испытать над ним свою власть, заставить его, как солдата на плацу, выкидывать разные артикулы, лишь бы насладиться своим могуществом. Но он не нашелся что сказать сыну, серьезно глядевшему на отца, только улыбнулся и тихонько дернул его за ухо. «Да он рта не открывает, — подумал Филипп. — Может быть, тоже считает смешными мои родительские повадки. А щипали меня за ухо, когда мне было десять? Пожалуй, он для этого уже великоват. Сейчас отниму руку».

— Пойдем погуляем, — объявил он. — Вот только куда бы пойти. Ты, конечно, тоже не знаешь.

И добавил уже раздраженным тоном:

— А ты, Робер, не из разговорчивых.

Но, заметив огорченное личико сына, он пожалел о своих словах и неловко хлопнул его по плечу.

Они вышли, но, завернув за угол, Филипп тут же отослал сына домой: в такую теплую погоду смешно щеголять в тяжелом драповом плаще с капюшоном, к тому же это одеяние сшито из рук вон плохо; нацепить бы еще на Робера подбитые гвоздями ботинки, получится настоящий малолетний сорванец, сбежавший из какого-нибудь провинциального коллежа; и в душе Филипп молил только об одном, чтобы никто им не встретился. Кто навязал ему такую обузу — развлекать мальчика? Никто. Сам он, по слабости характера, согласился вести его гулять, может быть — от скуки, а может быть — по доброте душевной. Он резко схватил Робера за руку, но тут же выпустил ее, испугавшись, что слишком уж у него будет дурацкий вид.

Случайности прогулки привели их сначала к Сене. День клонился к закату, и легкая дымка постепенно смешивалась с последними лучами солнца, городские шумы становились глуше. Где-то на барже, медленно скользившей по черной воде, пролаяла собака. Сквозь сетку голых ветвей платанов обесцвеченное близкими сумерками небо принимало фисташковый оттенок, на Иенском мосту последние отблески света, прежде чем погаснуть, еще цеплялись за гривы желтых каменных коней, а угрюмая толпа, уже насладившаяся прелестным воскресным днем, валила с Марсового поля. Филипп остановился. Оттуда, где он стоял, было видно стадо гуляющих, разбившееся на отдельные группки, и на фоне общей черноты белели фартуки кормилиц. Многие останавливались у Сены, кто перевешивался через парапет, кто, забавы ради, плевал в воду; ребятишки, расталкивая взрослых, продирались посмотреть; над шумным кортежем стоял смех, слышались обрывки фраз.

— Не пойдем на ту сторону, — решил Филипп.

И они повернули обратно к Альма. Сумерки постепенно заволакивали противоположный берег, шаланды, пришвартованные у причала, огромные кучи розового кирпича и взъерошенные головы платанов. Темнота привела с собой зиму з запахами тумана, раскачивающимися на ветру фонарями. Прохожие торопились домой, ускоряли шаг. Филипп плотнее обмотал вокруг шеи белое шелковое кашне и застегнул пальто на все пуговицы. Чуть ли не через каждые два шага он останавливался и смотрел на воду. Мальчик послушно следовал за отцом, удивляясь в душе этим неожиданным остановкам, но, когда они добрались до виадука Пасси, одна и та же мысль одновременно пришла им в голову — подняться по железной лесенке, что они и сделали, и молча оперлись на перила. У их ног мрачно перекатывались волны, казалось, бегут они наперегонки, теряют друг друга из вида, но, пройдя под арками, снова сплетают вместе свои длинные блестящие косы.

Было в этом движении что-то своевольное, упрямое, завораживающее ум человека: ударившись с размаху об устои моста, вода вскипала, смыкалась волнистым, как волан, полукругом и распадалась на перекрученные струи; и сразу же новая волна глухо билась о камень, и был в этих ударах свой глубинный ритм, слепая энергия массы, находящейся в постоянном и беспорядочном движении, и под покровом мрака казалось, что даже небо заполнила она; все билось, все трепетало, все становилось рекой; мужчина и мальчик чувствовали ладонями нежную и грозную пульсацию Сены, дрожью идущую вдоль руки и разливающуюся по всему телу; оба они судорожно сжимали пальцами металлические перильца, их подташнивало, как при качке, и на несколько минут обоих объединило то же желание и тот же страх, о чем они даже не подозревали.