Как-то вечером она заглянула к сестре, когда та уже легла, и присела к ней на кровать. После первых незначительных фраз Элиана, сделав над собой усилие, проговорила:

— А как бы ты поступила на моем месте?

— На каком твоем месте?

— Ну, если бы ты была влюблена в Филиппа, а он был бы моим мужем?

— Не могу даже представить себе, что в Филиппа можно влюбиться.

Элиана покачала головой. До чего же нелепая затея просить совета у Анриетты, и она уже пожалела, что завела такой разговор. Ясно, сестра ее боится, перестала ее понимать с того дня, когда Элиана призналась ей, что любит Филиппа. Наступило долгое молчание, и старшая сестра смогла обдумать совершенный ею неловкий шаг; она не смела поднять на сестру глаза и видела только ее руки, скрещенные на желтом стеганом атласном одеяле. Она понимала, что молчание сестры гонит ее прочь из спальни, да и самой хотелось уйти отсюда, но что-то властно не только удержало ее здесь, но и подсказало новый идиотский вопрос:

— А ты попытайся. Что бы ты сделала на моем месте?

Подняв голову, она старалась прочесть ответ в глазах Анриетты, но на нее глядели по-детски испуганные глаза, заранее испуганные собственными словами:

— Элиана, дорогая… мне кажется, на твоем месте, поскольку речь идет о Филиппе, а я-то его знаю, ты пойми…

Элиана протянула руку, хотела было улыбнуться, но лицо сестры по-прежнему выражало тревогу. Чего она боится? Что она углядела? Может быть, и впрямь на лице Элианы промелькнул отсвет тайных, самой до конца не разгаданных, мыслей? Столь велика была боязнь выдать себя, что она, не в силах сдержаться, схватила сестру за руку, яростно стиснула ей пальцы.

— Говори, — приказала она.

Но, заметив удивленное лицо Анриетты, выпустила эту руку и пробормотала:

— Прости меня, девочка, но, если бы ты так мучилась, как я, ты бы поняла…

И в приливе печали, боясь, что сестра увидит слезы, навертывавшиеся ей на глаза, увидит подурневшее от слез лицо, она припала к постели, упершись лбом в бок сестры, чувствуя грудью ее маленькие круглые коленки. Теплота этого тела проступала даже сквозь одеяло, и в этом тепле она черпала странное утешение, будто от этого прикосновения вновь возвращалась к ней юность. Все, что лукаво, все, что нечисто, все, что враждебно счастью, гнездится в душе человека, но само тело его — хорошее, оно простое, и впервые, может быть, этим вечером она поняла, сколь невинна человеческая плоть. Здесь ей было уютно, здесь бы она заснула. А над ее головой тоненький голосок Анриетты выговаривал слова, которые Элиана старалась не слышать:

— На твоем месте я бы сделала все, лишь бы не думать о Филиппе.

***

Не думать о Филиппе. Когда на следующий вечер она увидела его сидевшего на кушетке с газетой в руке, он показался ей достойным презрения, именно достойным презрения за то, что она страдает по его вине, а он, зная ее любовь, равнодушным оком следит, как она старится с каждым годом, как изводится, и изводится зря, лишь бы понравиться ему. И в то же время инстинкт, оказавшийся сильнее разума, подсказал ей милые слова, и она произнесла их с бездушной покорностью машины:

— Я и не заметила, что у тебя новый галстук. Он тебе ужасно идет.

К чему эта лесть? Как раз такие вот никчемные фразы и приводят к тому, что Филипп вертит ею, как хочет; будь она менее покорной, не такой рабыней, возможно, он относился бы к ней с уважением.

Филипп поднял голову. Уже давно Элиана не говорила с ним таким тоном — прежним своим тоном, — и от удивления он даже промолчал. Впрочем, нынче вечером он думал совсем о другом и никак уж не об их с Элианой отношениях.

— Галстук? — повторил он, опуская газету на колени.

— Ну да, — ответила Элиана, чувствуя, как ее охватывает ярость. — Цвет лица у тебя матовый, а при этом галстуке он кажется ярче.

— По-твоему у меня плохой вид?

— Вовсе вид у тебя не плохой. Я просто сказала, что у тебя смуглый тон кожи, но без румянца.

Филипп озадаченно уставился на нее, но, так как Элиана отвернулась, снова взялся за газету. Он уже раз десять пытался прочесть начало политической статьи, но никак не мог вникнуть в ее смысл; глаза его сами собой вновь отыскивали колонку, посвященную происшествиям.

А Элиана тем временем, открыв дверцу книжного шкафа, любовалась отраженным в стекле профилем зятя и не без тревоги заметила — за последнее время у него что-то слишком округлился подбородок; уж не толстеет ли он? Но, возможно, это просто кажется из-за поворота головы. Держа в руках развернутый газетный лист, он читал что-то в самом низу страницы. Биржа? Нет, финансовый бюллетень печатается на верхней части листа, да и биржей Филипп, как известно, не интересуется. Должно быть, театральную афишу. Смотрит, когда начало спектаклей. Значит, уйдет, оставит ее одну. Она осторожно прикрыла дверцу шкафа, подошла к нему, но он так увлекся чтением, что не расслышал обращенного к нему вопроса.

— Что это ты читаешь? — спросила она наконец спокойно.

Газета тут же полетела в сторону.

— Объявления, — расхохотался он.

Как смеет он так нагло врать? Элиана даже вспыхнула от злости и опустила глаза.

— Объявления! — повторила она, садясь в кресло. — Тебе, должно быть, по-настоящему скучно, раз ты уж за объявления взялся.

Желая сыграть свою роль как можно естественнее, она сделала вид, что зевает, и протянула к газете руку.

— Разреши взглянуть.

Укрывшись за бумажным заслоном, она пыталась найти то, что могло привлечь внимание Филиппа среди этого нагромождения маленьких черненьких букв. В углу страницы в самом деле было объявление, но кто же в течение пяти минут будет изучать наименование марки сигар. Три набранные курсивом заметки вдруг привлекли ее внимание. О происшествиях сообщалось с вызывающей досаду краткостью, и каждая заметка заканчивалась: «в морг» или же «в больницу Ларибуазьер».

Филипп поднялся, пересек гостиную и, подойдя к зеркалу, уставился на свое отражение.

«Роковая случайность», — прочла Элиана. «В Онэй-су-Буа г-н Гонселен, земледелец, серьезно ранил…» Не то…

— А ты не находишь, что он слишком яркий? — спросил Филипп.

— О чем ты?

— Я спрашиваю, ты не находишь, что галстук слишком яркий?

— Да нет, он прелестный, очень, очень хорош, вообще, у тебя превосходный вкус.

«Облава. В XVIII округе была проведена облава. Допрошено пятьдесят человек». Странно, но Элиана была почему-то уверена, что и не эта заметка тоже. Филипп расхаживал по комнате; уголком глаза она заметила; что он с каким-то ожесточением грызет ноготь, и брезгливо передернула плечами.

«Вниз по течению. У моста Сен-Клу обнаружено тело женщины в возрасте примерно пятидесяти лет. Очевидно, труп находился в воде в течение нескольких месяцев. Тело отправлено в судебно-медицинский институт». Какой ужас!

Она перечла заметку и сердито сложила газету, хранившую тайну Филиппа; и тут она заметила, что зять следит за каждым ее движением в трюмо, висевшем над камином. Ее вдруг охватила необъяснимая тревога. Филипп нагнулся к ее отражению в зеркале, впился в него незнакомым ей пронзительным взглядом. Вдруг он быстро обернулся и, опершись локтем о мраморную доску, светским жестом салонного завсегдатая сплел пальцы.

— Уже прочла? — спросил он.

Боясь, что ее выдаст звук голоса, Элиана молча кивнула. «Он меня ненавидит, — пронеслось у нее в голове. — И я это всегда знала». Сердце ее забилось.

— Ничего интересного, — продолжал Филипп, подавляя зевок. — Верно? Такое чувство, будто тебя обокрали.

Почему он так говорит? Только что молчал, а теперь хочет во что бы то ни стало «завести разговор».

— Ты прав, — подтвердила Элиана, не поднимая глаз. Со своего места ей видны были ноги Филиппа, синие брюки, черные туфли, а позади этих ног оранжевое пламя в камине, дрожавшее над толстыми поленьями.

Филипп продолжал; голос звучал равнодушно и учтиво, с характерными, давно знакомыми Элиане нерешительными придыханиями; даже наедине с ней он не мог полностью отделаться от вечной застенчивости и порой мучительно подыскивал самые, казалось бы, простые слова.