— Со мной нет. Но вот послушайте, какой я знаю изумительный случай, наверно, вы еще не слыхали о нем. Как-то вечером соседские дети остались дома одни и решили попробовать, не удастся ли им оживить старый комод, стоявший в углу… Комод действительно ожил. Но что бы вы думали? Похватал он ребятишек, попрятал в свои ящики и выбежал на улицу. То-то шарахались от него прохожие… Смеетесь?

Хорошо вам смеяться, а каково было бедным родителям?

Слушая такие рассказы, один из знакомых как-то не удержался и закричал:

Боже мой, ну что он врет! Ведь врет же: почему со мной ничего подобного не случается?!

Чудак, он не знал, что с одним поэтом тоже так было. Он вздумал писать, но почему-то ничего не мог придумать. Пока, наконец, не догадался рассказать о своей беде старой-старой старушке, что жила у городских ворот. И она одолжила ему свои очки и слуховую трубку. И сразу все вокруг поэта ожило. В каждой картофелине, в каждом кусте терновника он увидел столько занимательного!..

— Ну, уж вам-то не пришлось бы одалживать волшебные очки, — смеялись друзья. — Вы и так выдумщик хоть куда. До сих пор удивляемся, как это вы написали целую книгу. И о чем! О путешествии по Копенгагену. Хорошо путешествие — по скучным копенгагенским улицам.

— Скучным? Вы сказали — скучным? Да знаете ли, сколько забавного по дороге, какие причудливые мысли приходят в голову, какие удивительные случаются истории. Как-то встретил на пустынной заснеженной улице мяукавшего кота. Но ведь поэт понимает и кошачий язык. Тем более что кот-то — коллега, сочинитель. И какие элегии он пел о пустых, глупых кошках, думающих только о молоке да сале… Жаль только, что ночной сторож испортил беседу, крикнув что есть силы: «Брысь, сатанинское отродье!»

— Вы невозможный фантазер, — улыбались друзья. — Поезжайте в настоящее путешествие и напишите все, что увидите.

А когда он увидел не то, что другие, его снова подняли на смех. Какие могут быть эльфы в ночном пыльном дилижансе, среди храпящих соседей?

Да вот же они, посмотрите: видите, как мелькают в траве лунные блики, маячат неясные тени? Это неугомонные эльфы пляшут в траве и катаются на шариках-росинках.

— Вы неисправимы, — сказал знаменитый поэт Геллер. — Это же все выдумки, сказки какие-то. А кто в наше время интересуется сказками? Бросьте это пустое занятие.

— Пишите сказки, — говорил ему известный физик Эрстед, — они прославят вас.

И кто бы мог подумать, что ученый окажется прозорливее литератора.

Сказки? Почему бы и нет. Ведь он столько слышал их в детстве и столько рассказывал детям сам. Во всех знакомых домах дети ждут его прихода больше, чем взрослые.

— Будет сегодня сказка?

— Сейчас поищем.

С серьезным видом этот чудак обшаривал карманы сюртука. А сам оглядывался по сторонам. Вот синий дракон, нарисованный на большой китайской вазе… Ах, какую великолепную историю можно про него придумать… Вот смешная копилка — свинка, важная от гордости, что битком набита монетами, а это старая лайковая перчатка, нищий щеголь воротничок, бумажная балерина… Вот их сколько, сказочных героев и героинь.

Он устраивался поуютнее в своей наполненной цветами и книгами комнате, разводил в камине огонь, и тогда воображение услужливо подсказывало ему сказку за сказкой. Только успевай записывать. «Когда все эти истории на бумаге, они не так беспокоят меня, как когда роем теснятся в голове», — признавался он потом.

Устав от работы, он отправлялся на одну из тех прогулок по Копенгагену, которые так любил. Каждый забор, каждый цветок за ним словно бы говорил: «Погляди на меня, и у тебя будет моя история». Стоило ему посмотреть, как и впрямь готовы были новые истории: о спесивых улитках или жирных, важных утках, о стручке гороха или бедной больной ласточке…

Он заходил к друзьям. Там шестилетняя дочка знакомого поэта грустила у завядших цветов.

— Неужели они умерли? — со слезами спрашивала она.

Конечно, нет, — горячо уверял он. И рассказывал ей на ходу придуманную историю о том, как по ночам цветы превращаются в красивых бабочек и отправляются на бал танцевать с эльфами веселые танцы.

Развеселив и успокоив девочку, он поднимался в кабинет к ее отцу, известному поэту. Тот задумчиво рассматривал на свет осколок стекла.

— Смотрите, как долго эта бутылка удивительное создание человеческих рук — служила мне, — мечтательно говорил поэт. — А теперь вот что от нее осталось, только горлышко, годное разве что быть стаканчиком для какой-нибудь птицы. Почему бы вам не написать поэтическую историю… о бутылочном горлышке?

Его друг ученый Эрстед долго объяснял суть своей работы об электромагнетизме, а потом, усмехнувшись, добавил:

— Впрочем, для поэта это, пожалуй, слишком сложно. Послушайте лучше историю попроще — об обычной капле воды. Может быть, она вам пригодится?

Диккенс вместе с многочисленными приветами от своей большой семьи писал, между прочим, об одной любопытной истории — возьмите ее на заметку, если понравится, которую где-то слышал (или придумал сам). Речь шла о навозном жуке, что жил в той же конюшне, где и лошадь хозяина. Просидев в теплой конюшне всю жизнь, он стал требовать награды: пусть и его, как эту скотину, подковывают золотыми подковами. Разве он не из императорской конюшни?

Торвальдсен, скульптор, встречал его веселой улыбкой.

— Ну, какую сказку вы принесли на этот раз? Нет никакой? Может ли это быть? Ведь вы можете написать обо всем, хоть… о штопальной игле.

И он писал о штопальной игле, навозном жуке, капле воды, бутылочном горлышке… Одна история удивительнее другой. Драгоценные блестки его воображения. Воображение помогло ему стать поэтом, создать волшебные сказки из, казалось бы, совсем прозаических историй, наполнило его обыденный мир невероятными приключениями и саму его жизнь превратило в удивительную сказку. Когда он решил поведать про все, что с ним происходило, то так и назвал новую книгу — «Сказка моей жизни». И подписал ее полным — безо всяких мистификаций — именем: Ханс Кристиан Андерсен.

Нет, в этот день не должно было произойти ничего особенного, во всяком случае ничего неожиданного. На понедельник 17 февраля не был назначен решающий эксперимент, профессор не собирался даже провести этот день в лаборатории или за письменным столом. Накануне он уложил чемодан и все, что нужно в дорогу, чтобы утром без задержки ехать на вокзал. Надо было докончить обследование тверских сыроварен, которое он начал еще в декабре, да все за делами не мог попасть в Тверь. А сейчас как раз удобный момент.

В субботу он закончил очередную главу учебника, и дней на десять вполне можно сделать перерыв. Этого хватит, чтобы побывать на сыроварнях и написать отчет, как обстоят там дела. Чтобы не терять зря времени, он просил оформить отпускное свидетельство с понедельника. Сейчас его принесут, и он поедет на вокзал.

Сторож и в самом деле подал ему вскоре письмо. Профессор распечатал его: так… отпускное свидетельство… выдано на срок с 17 по 28 февраля… Да, дольше задерживаться ему никак нельзя, потому что надо скорее заканчивать учебник, студентам трудно заниматься без пособия, в котором курс излагался бы систематически. Он взялся за эту сложную работу, надеясь найти какой-то принцип, из которого было бы ясно, почему, скажем, после щелочных металлов следовало описывать щелочно-земельные, а не какие-нибудь другие.

Ведь должно же быть какое-то объяснение тому, что рядом с очень активными металлами калием и натрием должны находиться весьма близкие по свойствам бериллий и магний, а не газы вроде фтора и хлора. Как раз на щелочных металлах он и остановился. Описание их закончено. С чего начинать следующую главу? Ясно, что с наиболее близких им — бериллия и магния.