Раздался смех. Да, смеялись двое — Нареш и Чанда! Я узнал ее серебристый смех, который еще долго не мог растаять в морозном воздухе. Он словно повис над мраморной площадкой дворца, где в сезон дождей мокрые павлины расправляют хвосты и крылья, чтобы обсохнуть под теплым восточным ветром. Теперь над площадкой кружился, замирая, беззаботный смех двух подростков.

Меня вдруг охватила непонятная тревога. Что я тут делаю? Что должен предпринять? Я разозлился сам на себя. Зачем мне понадобилось сюда тащиться? Зачем я коченею здесь от холода под открытым небом?

Почему бы мне не позвать Нареша и не устроить ему хорошую головомойку? Но у меня тут же сжалось сердце: разве я не мог окликнуть его раньше, когда он только шел сюда?

Неожиданно послышалось чье-то бормотанье:

— Опять убежала! Нет, она доконает меня! Когда же наконец я избавлюсь от вечной тревоги? Негодная тварь! Чертово отродье! Вся в мать! Той тоже нравилось кружить всем головы!

Я узнал голос Сукхрама. Он не видел меня, потому что я стоял в тени дерева.

Сукхрам, видимо, искал Чанду. Он бросился к воротам дворца и вошел внутрь, но, как видно, не нашел там дочери, потому что я услышал, как он возвращается, продолжая что-то бормотать.

Ночь пошла на убыль, где-то далеко заухала и захохотала сова. У меня закоченели ноги, и я решил вернуться. Всю обратную дорогу меня одолевали сомнения, не совершил ли я ошибку, оставив Нареша во дворце.

Каково же было мое изумление, когда, подойдя к дому, я увидел, что он стоит под тем же самым деревом.

Юноша в свою очередь удивленно посмотрел на меня и спросил, куда это я ходил в такую темень.

— Гулять, — улыбнулся я и тут же, не давая ему опомниться, спросил: — А что ты тут делаешь?

Он ничего не ответил, тяжело вздохнул и медленно пошел в дом.

Только вернувшись к себе в комнату, я почувствовал, что страшно промерз. Я долго не мог согреться, залез под ватное одеяло, стал растирать все тело, разгоняя кровь, и сам не заметил, как, наконец, уснул.

Утром меня разбудила хозяйка.

— Больно уж ты заспался, господин! Что с тобой случилось?

Протирая глаза, я сел. Мать Нареша поставила передо мной чашку горячего чая и лукаво посмотрела на меня.

— Я зачитался ночью. Проснулся рано, но подумал, что, если встану, все равно нечего будет делать. Я прилег ненадолго, — и вот…

— Что-то я не замечала, чтобы ты просыпался чуть свет и тут же вставал, — рассмеялась она. — Смотри-ка, сегодня я заварила чай по-своему: я положила туда кардамон и немного пряностей. Твой друг очень любит такой чай. Я решила, что раз он любит, так и тебе должно понравиться!

— Вот как? — шутливо удивился я. — А что, это правило распространяется здесь на все?

— Это еще что за неуместные шуточки! — притворно возмутилась моя хозяйка, но потом не выдержала и улыбнулась. — Ладно уж, пей чай, пока горячий; он разгоняет дурные мысли и освежает голову.

Мы оба рассмеялись. В это время на пороге показался Нареш, печальный и словно чем-то напуганный. Мы посмотрели на него и вопросительно переглянулись.

— Ну, ничего не поделаешь, хозяюшка, — вздохнул я. — Придется, видно, тебе женить его на Чанде.

— Тоже еще придумал, — буркнула она, забирая у меня пустую чашку. — Можешь сам женить его на натни, только сперва принеси мне порошки с ядом, — прошипела она и ушла, громко стуча каблуками.

Я задумался. В молодости мать Нареша, вероятно, была красавицей. Я говорю так потому, что в наш век привыкли оценивать красоту человека именно с этой точки зрения. Но я хорошо знаю, что красота свойственна любому возрасту, и в зрелые годы человек бывает по-своему красив. Она очень любит Нареша, но ее любовь скована рамками общества, в котором она живет. Вот поэтому и красоту жизни человек понимает ограниченно, исходя из своих неполных представлений. Ее глаза со стрельчатыми ресницами и изогнутыми, почти сросшимися бровями кажутся мне особенно привлекательными, когда я угадываю в этой женщине желание прожить свой век с чисто индийской беспечностью.

Когда моя хозяйка говорит о Нареше, ее лицо принимает суровое выражение, всем своим видом она хочет показать, что любит сына, но не намерена терпеть его своевольные выходки.

Да, наша любовь, наши самые нежные чувства скованы цепями общественного мнения. Мы сами разрушили свою свободу, вместо того, чтобы наслаждаться ею. Таков уж закон высшего общества, преступить который мы не можем. Он пустил такие глубокие корни, что сама мысль о возможности выкорчевать их считается страшным грехом.

Вот и Чанда с ее редкой красотой лишена человеческих прав. Чанда так красива, что, будь сейчас Средние века, какой-нибудь раджа обязательно сделал бы ее своей рани.

И это совершенное творение природы, эта красавица своим социальным положением обречена на жизнь легкодоступной женщины. Говорят, Амбапали[19] была столь совершенно красивой женщиной, что правители древнего легендарного рода Лачхави готовы были биться насмерть из-за нее. Вот тогда-то мужчины и поделили женщину, как делят имущество, и, отняв у нее права главы семьи, сделали ее своей наложницей.

Прошло много времени, но мы до сих пор держимся того же взгляда на женщину и бессильны что-либо изменить…

…Солнце клонилось к закату, стало прохладнее. Вернулся друг, усталый, весь в пыли. Мои мысли не волновали его, у него были свои заботы.

— Когда урожай созреет, — сказал он, стряхивая пыль, — правительство запретит вывозить зерно за пределы штата, и нам волей-неволей придется продавать его по дешевке ростовщикам. Когда они скупят весь урожай, правительство разрешит его вывозить. Нам же придется втридорога покупать зерно у ростовщиков. И самое нелепое то, что сначала правительство пойдет на этот шаг, исходя из интересов населения штата, а потом издаст новый закон, но уже в интересах народа всей Индии…

— Прошло два года, — продолжал Сукхрам свой рассказ. — Вся моя жизнь потекла по-другому. Рано утром я покидал деревню. Меня всегда сопровождали Пьяри и соседский мальчишка Рамлал. Исила выступал в роли зазывалы. Мы ходили из деревни в деревню и давали представления. На ночь мы разбивали шатер. Перед сном Исила старательно пересчитывал деньги, а затем прятал их. Пьяри готовила еду. Сауно предпочитала промышлять в одиночку, она не ходила с нами. Она просила милостыню. Пристав к какому-нибудь человеку, она шла за ним до тех пор, пока тот не бросал ей несколько монет, чтобы отвязаться. Иногда она делала из тростника дудки и, созвав деревенских детей, выменивала свои изделия на еду. В этом она была большим мастером. Пьяри тоже знала, как заставить зрителей раскошелиться. Она то кружилась в танце, то, кокетливо прикрыв лицо концом покрывала, шла мимо толпы, покачивая бедрами. Людям нравилось смотреть на Пьяри, но она была осторожна и никому не показывала своего лица.

Однажды мы давали представление в деревне Чхахран. Во время одного из номеров я поскользнулся и упал с каната, но, падая, успел ухватиться за канат рукой и повис в воздухе. Толпа вскрикнула от ужаса. Когда акробат падает с каната, это означает смерть. В тревоге за мою жизнь Пьяри забыла об осторожности, и край покрывала сполз с ее головы. Теперь все могли увидеть ее лицо. Я же прилагал огромные усилия, чтобы с честью выйти из трудного положения. Подтянувшись на канате, я ухватился за него ногами и, раскачиваясь, повис вниз головой.

— Вот это трюк так трюк! — раздался громкий голос Исилы. — Вы только посмотрите, уважаемые господа!.. Этот номер мы показываем впервые!

Когда я наконец спустился на землю, ко мне подбежала Пьяри.

— Зачем ты решился на такое?

— Думаешь, я сделал это нарочно?

Пьяри только вздохнула.

Окончив представление на площади, мы подошли к дому здешнего заминдара[20]. Он сидел на пороге, окруженный свитой. Исила шагнул вперед и низко поклонился.