Петр вспомнил пятнадцатый год, аншлаг над просторной страницей лондонской газеты: «Русский экстремист Максам Литвинов бросил бомбу…» Разумеется, Литвинов не бросал бомбы, но эффект от его речи был таким, как если бы он настоящей бомбой сокрушил зал, где заседали европейские социалисты. Конференция обсуждала, по существу, один вопрос: позиция социалистов в войне. Не надо быть большим знатоком Марксова учения, чтобы уразуметь: социализм и империалистическая война – понятия-антиподы. Но почтенные делегаты отважились согнуть камень, которому от природы не велено гнуться. Оказывается, идеалы русской и английской короны едва лине явились первоосновой Коммунистического манифеста. Но вот пресекся торжественный глас органа. Разумеется, демократия предполагает терпимость: конференция согласилась выслушать и представителя русских большевиков. На трибуну поднимается Максим Литвинов. Он идет медленно, и сто делегатов, потупивших глаза, кажется, видят только ботинки, погружающиеся в зеленый ворс ковровой дорожки.

Литвинов говорит. Какую-то минуту зал затаил дыхание – тишина неожиданности, тишина любопытства. Потом зал взрывается. Он вопит так, точно его обдали кипятком – не от этого ли пошли по лицам красные пятна? Кажется даже неправдоподобным, что люди в белых манишках могут так кричать. Спокоен только человек, идущий с трибуны. Но, странное дело, зал и теперь не смотрит ему в глаза. А человек идет неторопливо, будто каждым шагом, крепким и обстоятельным, невозмутимо вразумляет и втолковывает. Человек ушел, но зал еще долго не может прийти в себя. Красные пятна, как и следы крепких ног человека на ковровой дорожке, остывают не сразу.

А старый «металлуржик» между тем продолжает путешествие по Лондону.

– Как в Глазго… дождь я ветер?

– Ветер…

Петр улыбнулся, однако его спутник не был щедр на слова.

– А здесь второй день ясно, электричество зажигают только вечером.

– Нет тумана?

– Да, представьте… даже как-то непривычно.

Говорит о пустяках, но манера говорить прежняя.

В кабине лифта Литвинов, наклонившись, долго рассматривает кнопки – какую нажать, наконец нажимает осторожно и тщательно.

Лифт вздрагивает, на миг замирает и нехотя взбирается.

В коридоре полутемно, красная лампочка не дает света. Затихли шаги Литвинова.

– Здесь, кажется, – говорит Литвинов, всматриваясь в медную табличку на двери. – Да, здесь, прошу.

Комната не больше вагонного купе, но ней есть все: койка, тумбочка, стол, два стула и даже умывальник с эмалированным тазом вместо раковины.

– Как находите ваше жилище? Большего пока не можем вам предложить. – Литвинов подходит к окну и распахивает его. – Не боитесь простудиться? – Он снимает пальто, шляпу. – Знаете ли, дорогой Белодед, зачем мы вас вызвали?

Петр поднимает на него глаза: вот и закончился разговор о ветре, дожде и туманах.

– Нет, не знаю, Максим Максимыч.

Он сказал: «Максим Максимыч» – и вспомнил первую встречу в Берне или в Штутгарте, нет, пожалуй, в Штутгарте. Литвинов носил усы лемешком и полотняную русскую рубашку, расшитую крестиком. Сколько лет могло быть ему тогда: тридцать или тридцать пять? Но и в ту пору его звали почтительно-любяще – Максим Максимыч, и он казался Петру этаким дядюшкой, покладистым и щедрым, чем-то под стать лермонтовскому Максиму Максимычу, С тех пор прошло немного лет, и дело не только в том, что нет усов и вышитой рубашки, что-то изменилось в самом человеке.

– Так вы не знаете, зачем вас вызвали? – Литвинов раскрывает окно пошире и смотрит на дом напротив – девушка подняла на вытянутых руках простыню и ловко набросила на веревку.

– Мне кажется, речь идет не просто о возвращении в Россию…

Литвинов взял чистый лист бумага и легким движением карандаша вывел берег реки, высокий, отвесно падающий, всхолмленную воду, лодку.

– Одно возвращение на родину может сделать человека счастливым… Вам предстоит еще совершить доброе дело, для революции. – Твердым движением карандаша поставил на лодке мачту. – Но речь идет не только об этом. – Он прикрепил к мачте паруса и распушил их. – Право, не знаю, как объяснить вашу миссию точнее. – Он начертил над корабликом облачко. – Вы отправитесь вместе с Георгием Васильевичем Чичериным… – Карандаш вновь пришел в движение, над рекой, над ее крутым берегом, парусами возникла цепочка птиц, долгая, печальная. – Вам надлежит помочь Чичерину в этой поездке, помочь, значит, охранить… – Литвинов подвинул рисунок на середину стола, внимательно всмотрелся, точно примеряясь. – А теперь у вас будет десять минут, чтобы привести себя в порядок… только десять минут, нам предстоит сегодня вояж…

Он отстегнул ремешок ручных часов и, положив перед собой, снял с рычага телефонную трубку.

– Хэлло, Билл… Хэлло, да, наша конференция… Как всегда, на Викториа-стрит. – заговорил он по-английски. – Нет, мы начнем конференцию в восемь, и со мной будет Клин… Я говорю, Боб Клин… – Литвинов взглянул на Белодеда, точно приглашая разделить иронию. Ведь, кажется, все так просто: конференция состоится на Викториа-стрит ровно в восемь и Литвинов явится туда с Бобом Клином. – Хэлло, мистер Паркинс. мы встретимся завтра в двенадцать… Нет, не могу ни в одиннадцать, ни в два… – Он достал памятку и, сняв очки, близоруко рассмотрел, памятка была тщательно заполнена почерком Литвинова, сколько раз он заглянул туда за день! – Не могу… В одиннадцать у меня встреча в Британском музее, а в два я должен быть на Пикадилли… Хэлло, мистер Унндоу… да, да, это я. Литвинов, я сказал. Максим Литвинов, теперь вы слышите меня? – Литвинов зажал ладонью трубку. – Эти старые тори, когда хотят – не слышат, когда не хотят – не слышат. – Он вновь закричал в трубку: – Мистер Уиндоу, я отправил пакет почтой… да, лондонская почта работает исправно, и вы получите пакет завтра после обеда…

Он положил трубку, взглянул на часы: видно, разговор со старым торн, который прикинулся глухим, развеселил Литвинова – в глазах еще не погас веселый огонек.

– У нас есть две минуты. – Он указал взглядом на телефонный аппарат. – Вы только что были свидетелем работы посольства Советской России в Лондоне. А час назад оно было на вокзале Ватерлоо, в четвертом окне вокзальной почты в течение десяти минут были опечатаны и посланы пакеты посольства в Манчестер. Бирмингем и Дублин, а еще раньше посольство расположилось на три часа в Британском музее, а утром – на втором этаже омнибуса проследовало с восточной окраины Лондона на западную… Запомните этот момент, дорогой Белодед, он может не повториться: это единственное посольство, которое не обременено штатом первых, вторых и третьих секретарей, швейцаров в ливрее, взводом поваров, выписанных из Петрограда, и шифровальной службой.

– Я смогу увидеть Чичерина еще сегодня? – осторожно спросил Петр.

– Да, разумеется… если не помешает одно обстоятельство.

– Какое? – спросил Петр.

– Чичерин в тюрьме.

Впечатление, произведенное этой фразой на Петра, встревожило и Литвинова.

– Речь идет о побеге?

– Нет, просто о возвращении в Россию.

Белодед встал.

– Простите, но я… не поеду.

Максим Максимович снял очки и улыбнулся, робко и ласково.

– Не понимаю. – Он водрузил очки и долго смотрел на Белодеда, все так же улыбаясь. – Почему?

Только сейчас Белодед увидел, как мала эта комната, – он задел и сдвинул кровать, чуть не опрокинул стул, в стакане угрожающе плеснулась вода.

– А какой смысл мне ехать? – воскликнул он, останавливаясь перед Литвиновым. – Ну, посудите, может ли быть картина глупее: два пассажира, имея при себе паспорта и билеты, плывут по морю… Что же в этом остроумного?

– Погодите, но в каком случае все это было бы… остроумно?

– Если бы надо было сесть за весла и пересечь море или на «Ньюпоре» преодолеть линию фронта и опуститься на степной дороге…

Литвинову даже не хотелось возражать. В самом деле, серьезно говорил Белодед или шутил? Если даже шутил, в шутке этой была доля правды. Белодеду, несомненно, хочется, чтобы эта поездка была опаснее, чем она есть на самом деле. Но как объяснить этому человеку, что все отнюдь не так легко? Не решит ли Белодед, что Литвинов заговорил о трудностях поездки после того, как о них вспомнил сам Петр?