Англичанам нелегко смириться с лаврами Раймонда Робинса, подумал Репнин. Трудно сказать, был ли когда-либо Робинс, как гласила молва, золотоискателем, ищущим земные клады на снежных берегах Юкона, но человек он, несомненно, колоритный. Бизнесмен и добровольный проповедник Христова учения (Библия всегда была при нем), полковник и глава миссии Красного Креста в России, он был тем не менее в дедах житейских лишен предрассудков. Последнее обстоятельство, наверно, оказалось решающим, когда вскоре после Октября едва ли не первым из иностранцев Робинс пришел в Смольный. Робинс был слишком колоритен, чтобы не понравиться в Смольном. Очевидно, чем-то пришлись по душе американцу и новые хозяева России, хотя он был себе на уме. Не следует обманываться насчет истинных целей походов Робинса в Смольный. Вызов Локкарта в Петроград, в сущности, продиктован желанием использовать опыт Робинса. Как полагает сэр Джордж, новый представитель имеет даже некоторые преимущества перед американцем: он жил в России, знает русских и русский.

– Слышите, теперь поют? – настороженно поднял сэр Джордж тонкий палец, провожая Репнина к двери. – Вот так всю ночь… стреляют и поют, поют и стреляют…

Уже очутившись на торжественной тропе, ведущей из посольского кабинета в большой зал. Репнин подумал, что назначение Локкарта в Россию – знамение нелегкого для России времени. Оно свидетельствовало сразу о нескольких печальных обстоятельствах: и о том, что акт признания непредвиденно отдалялся, и о том, что обычные дипломатические отношения уже не устраивали англичан, и о том, что сэр Джордж Бьюкенен, отягощенный печальным бременем лет, заметно уставший, хотя и опытный Бьюкенен, должен был уступить место молодому, напористо агрессивному и, как думает Репнин, авантюристичному Локкарту.

На столбовой дороге большого салтыковского дома было сейчас полутемно и тихо, даже тише прежнего. Только студент в куртке все тем же патетическим шепотом пытался досказать историю, почти восемьдесят лет тому назад разыгравшуюся в стенах этого дома:

– Нет, Пушкин не мог сдержать обиды. Он бросил Дантесу: «Вы… вы – бесчестны».

Но почему все-таки так подозрительно опустел большой зал? Репнин оглянулся и невольно замер, пораженный: в нескольких шагах от него, широко расставив ноги, точно опасаясь, что случайный удар может повергнуть ее наземь, стояла старуха Оболенская и ела, рядом мрачно ворочал пустыми глазами и сопел Федор Мезенцев, внук Оболенской, потом Лев Шевелев-Хазанов. племянник Оболенской… Будто у большого стойла, тишину нарушал лишь хруст и сопенье. Как ни грубо это сравнение, но все это зрелище длинного стола, за которым двести голодных петроградских аристократов молча двигали челюстями, слишком напоминало Репнину стойло.

Репнин миновал зал и подошел к окну. Он отодвинул шторы и взглянул на улицу. Через площадь, от Троицкого моста размеренно и упрямо шел солдат, припадая на костыль. Он дошел до памятника Суворову и остановился, подняв голову. Потом заковылял дальше. И странное дело. Репнин смотрел вслед солдату и не мог оторвать глаз, пока тот не исчез в ночи. Солдат устал и шел медленно. Ему явно не хотелось сейчас ни петь, ни стрелять.

Не было еще девяти, а машина уже стояла у подъезда. Репнину показалось, что в машине кто-то есть, кроме шофера. Не Кокорев ли? Что это могло значить? Сегодня Репнин мог бы добраться до Смольного и без провожатого. Очевидно, это жест, но какой? Жест, простого внимания? Не рано ли? Все-таки сдержанность всегда была последней стадией возмужания. Молодым классам ее и прежде недоставало. В свое время этой сдержанности, благородной и суровой, определенно недоставало нуворишам.

Репнин оделся.

– Елена встала?

– Нет еще, батюшка. – Егоровна бросила полено в печь, недобро взглянула на Репнина. – Где ей встать, когда вернулась в одиннадцать.

– Я не знал.

– Знать надо – не чужая.

Репнин приоткрыл дверь в спальню дочери. В комнате было темно, но слабый лучик, пробившийся меж штор, упал на висок и, кажется, даже коснулся глаз. Вот раскроет она их, и прольются потоки сини… А все-таки откуда эти глаза: у матери были не такие, да и у него, Репнина. Что-то непостижимое в ее глазах: она смеется, а глаза печальны, и ничто не может растревожить их. Какие-то они необычные, эти глаза, и все-таки именно такими должны они быть у Елены, не иными. Он осторожно прикрыл дверь и быстро направился к выходу.

Увидев Репнина, Кокорев поклонился весьма радушно – он определенно был рад встрече с Репниным и, очевидно, возлагал на эту встречу какие-то надежды. И вновь Репнин не мог не подумать: а как поведет себя Кокорев, когда узнает ответ Репнина, и явится ли у него тогда желание ехать с Николаем Алексеевичем из Смольного?

Кокорев вышел из машины.

– Вы где сядете, Николай Алексеевич?

– Позади.

– Можно с вами?

– Сочту за честь…

– Ну так уж за честь, – рассмеялся Кокорев. – Простите, а Елена Николаевна в этот раз не поедет? – спросил он.

Репнин был обескуражен: собственно, причем тут я, когда он приехал за Еленой?

– Нет, не поедет, – заметил он.

Кокорев смотрел на Репнина и улыбался, улыбался откровенно – он, видимо, не считал предосудительным скрывать улыбку, если у него было хорошо на душе. Юноша определенно надеялся, что Репнин поинтересуется, почему ему так радостно сегодня, но Репнин молчал, угрюмо глядя на небо.

– Помните эту историю с испанским послом? – вдруг заговорил Кокорев – у него не хватило терпения дольше беречь тайну. – Да, испанец оказался единственным, кто передал наше предложение о мире своему правительству. Передал и поплатился головой. Нет, не казнили, разумеется, отозвали! – Он посмотрел на Репнина, ожидая, какое впечатление произведет эта новость, и, увидев, что в глазах собеседника не прибавилось и капельки живого интереса, быстро спохватился. – Я так думаю, – заметил Кокорев в отчаянной попытке поправить положение, – что падению испанца помогли петроградские коллеги. Там, – Кокорев неопределенно повел головой, – отступничества не прощают.

– Возможно.

Кокорев не видел лица Репнина, но по тому, как было произнесено это единственное слово, он понял: незачем было рассказывать эту историю Репнину.

– Кстати, завтра у Ленина будет весь дипломатический корпус, представленный в Петрограде, единственный в своем роде случай; все двадцать послов и посланников – у Ленина, двадцать!

Репнин не мог не улыбнуться – это действительно было необычно.

– В своем роде запоздалое вручение верительных грамот? – улыбнулся Репнин.

– Да, конечно, – охотно подхватил Кокорев. – Хотя истинных послов не будет…

– Каких? – встрепенулся Репнин – реплика Кокорева была неожиданна.

– Истинных, – подтвердил Кокорев. – Робинса и этого… Локкарта, который ожидается на днях.

Однако этот Кокорев из молодых, да ранний.

Они поднялись на третий этаж и широким смольнинским коридором пошли к кабинету Ленина. Далеко впереди из раскрытой двери плеснулась на паркет пригоршня света, и они увидели Владимира Ильича. Он шел быстро, одна рука у него была согнута в локте – очевидно, нес книги, держа стопку у самой груди. То ли услышал шаги идущих сзади, то ли почудились голоса, он обернулся.

– А я иду сейчас и думаю: наверно, уже пришел. Дипломатия предполагает точность. Так? – Он отвел голову, желая получше рассмотреть, как принял эти слова Репнин. – И еще думал, предложу сейчас Репнину, нет ли у него желания пойти со мной побродить – на воздух, на ветер, к реке, под открытое небо… Скажу по секрету, в Смольном мало кто знает, что рядом река необыкновенная. Что может быть лучше большой реки! Так пойдем? Или, может быть, здесь посидим? Или все-таки пойдем, решимся? Вот сейчас оставлю книги, и пойдем.

Было безветренно и даже солнечно, но свет не по-декабрьски резок, а тени густые – справа шла туча, сине-багровая, медленно растущая.

– Где-то здесь на берегу у Петра были смоляные склады. – Ленин посмотрел вдоль реки, мягко сощурился. – Да, именно к этим берегам со всей России везли смолу. Помните, в народе говорят: «На воде да на смоле флот Петров стоит…» Был у него и ум, и характер, и замах, но трудового человека не жалел. Одно слово – царь.