Надо бы взять его под руку и увести домой, подальше от посторонних глаз, от самого себя. Увести домой и не отпускать его до тех пор, пока не успокоится, пока не станет таким, каким она его полюбила и будет любить всегда. Однако она не задержала его.

Он ушел, не оглядываясь, сильно сутулясь, ушел один, со своими переживаниями и чувствами…

Катя с трудом добралась домой. Во дворе ее встретил отец. Она поздоровалась кивком головы и быстро прошла в свою комнату. В комнате громко играло радио. Она потрогала приемник — он был горячим. Очевидно, отец всю ночь просидел около него.

«Что же теперь делать? С кем поговорить? Кто поймет меня?» — захлестнули Катю вопросы.

Она начала медленно переодеваться. Машинально остановилась у зеркала и поразилась, увидев свое лицо. Оно было бледным и каким-то чужим. Под глазами синели круги. Шея как будто вытянулась и стала тоньше. «Что во мне хорошего нашел Сергей?» — огорченно подумала Катя.

Ей припомнился разговор с ним, и она только сейчас по-настоящему осознала, как глупо себя вела. Поступи она по-другому — уже ни завтра, ни послезавтра, никогда не надо было бы думать о том, как дальше строить свою жизнь.

Скрипнула дверь, и в комнату молча вошел отец. Он быстро, будто чего-то испугавшись, взглянул на Катю и остановился около радиоприемника. Передавали какой-то рассказ, и отец повернул выключатель. В комнате стало так тихо, что Катя услышала стук собственного сердца.

— Где ты была?

Она вздрогнула. Точно такой же вопрос задавал ей Сергей.

— Гуляла.

— С кем?

— Одна.

Иван Никифорович прошелся по комнате, как будто что-то разыскивая, затем остановился напротив Кати, постоял с минуту и сел на стул у окна.

— Давай поговорим, дочка.

— О чем?

— Обо всем. Мы давно не были одни, все кто-нибудь мешал.

— Хорошо.

Катя догадывалась, о чем будет говорить с нею отец, и боялась этого разговора, хотя давно с нетерпением ожидала его. Иван Никифорович хорошо понимал дочь — на ее месте, пожалуй, каждая бы растерялась и вела себя так же непростительно глупо.

— Ты его любишь?

— Кого?

— Участкового. Он приходил сюда. О тебе беспокоился.

— Нужна я ему… — вырвалось тоскливое признание.

— Если бы не нужна была, не приходил бы, — по-своему рассудил Иван Никифорович.

— У него должность такая — о людях волноваться. — едва сдерживая слезы, произнесла Катя.

— Ты что же, осуждаешь его за это?

— Какой непонятливый, ей-богу. Люблю я его! Ты не знаешь его совсем, вот он тебе и не нравится… Ты послушай, что о нем люди говорят! Хороший человек. Почему ты так смотришь на меня? Что я поделаю, если не могу без него. Понимаешь, папа?..

Иван Никифорович понимал. Он сам когда-то любил, да жаль, что любовь его оказалась недолгой: рано потерял жену. Хорошо, что успела родить ему дочь. Только ею и жил свои долгие одинокие годы…

— Не волнуйся, дочка, — ласково сказал Иван Никифорович. — Только реши, с кем останешься — с ним или с Анатолием.

— Что ты говоришь, папа? — взволнованно воскликнула Катя. — Уже давно решено: не нужен мне Анатолий. И не держи ты его, пусть уезжает. Разве можно ему простить подлость?

— Человек может простить все, на то он и человек, — неопределенно отозвался Иван Никифорович.—

Ну, ладно… Как же с Сергеем? — Он впервые назвал по имени участкового уполномоченного.

— Я поссорилась с ним…

— Когда успела? Я только что разговаривал с ним.

— Вот сейчас. Я такое наговорила ему… Оскорбила его ни за что ни про что. Дура…

— Ты не торопись со своими выводами, — сурово сдвинул брови Иван Никифорович. — Надо все взвесить, потом решать, как поступить. Ты уже один раз наломала дров. Не послушала тогда моего совета. Я не хотел, чтобы ты выходила замуж за Анатолия.

— Не нужно об этом, папа.

— Почему не нужно? Лучше выслушать еще раз горькую правду, чем снова ошибиться и потом кого-то обвинять в этом… Сергея-то мы тоже плохо знаем.

Иван Никифорович подчеркнул слово «мы», давая понять Кате, что на этот раз он не позволит ей подставлять свою голову под удар.

— Я хорошо знаю Сережу, — задумчиво и не сразу отозвалась Катя. — Мне кажется, что я знакома с ним давно-давно.

Катя улыбнулась отцу ласково, тепло, подошла и обняла его.

Он молчал. Долго молчал. Наконец, поднял голову и сказал:

— Как хочешь, так и поступай.

— Ты не это хотел сказать. Ты чего-то боишься. Думаешь, опять опозорю тебя? Her. Этот придет, — Катя даже не назвала имени Анатолия, — выброшу вещи, без квартирантов проживем!

Через час они сидели на кухне и ели праздничный пирог. В открытое окно, играя занавесками, летел ветер, настоянный теплыми солнечными лучами и запахом уходящего лета.

ОПЕРУПОЛНОМОЧЕННЫЙ СОМНЕВАЕТСЯ

]

Лазиз тихо жаловался Сергею:

— Не везет мне. Сижу в этих четырех стенах и ничего не вижу. Сегодня же восьмое ноября! Все празднуют. И ты уже, наверно, пропустил… Ладно, ладно, верю: не пил. Я тоже не пил. Не имеем права. Должны за порядком наблюдать… Черт меня возьми, почему мы должны это делать? Они веселятся, а мы за порядком следим. Парадокс. Мне тошно от этого парадокса. А тебе?

— И мне, — кивнул головой Сергей. Он думал совсем о другом: из головы не выходил разговор с Катей.

— Утром встретил я Эргаша Каримова, — не менял тона оперуполномоченный. — Остановились мы на перекрестке, он и говорит: «Не по-человечески ты живешь, товарищ Шаикрамов…» Это как же, Серега, надо расценивать, скажи, пожалуйста? Выходит, он живет по-человечески, я же по-другому; не по-человечески? Вот он, парадокс!

— Ты бы его и спросил!

— Я спросил… До сих пор кулак болит… Надо бы привести его сюда и за оскорбление посадить суток на пятнадцать, но не сдержался.

— Ударил? — усомнился Сергей.

— Первый раз в жизни. Так ударил, что сам поразился. Метров пять летел от меня.

— За что ты его?

— Длинная история… Предлагал деньги, чтобы я за Смирнова заступился.

— Кто это?

— Арестовали мы на днях одного типа за грабеж… Он оказался родственником Эргаша. Тот и решил взять его на поруки, подлюга!

— Послушай, ты же совершил величайшую глупость!

— Избавь меня от нотаций. Я сам все знаю. Абсолютно все. Думаешь, мне сейчас легко? Я бы сделал из себя отбивную, если бы от этого изменилось дело… Отпустил взяткодателя! Ты представляешь, что это значит? Благословил его на новое преступление. Он же все равно к кому-нибудь подъедет.

— Брось!

— Я утверждаю: подъедет. У нас, к несчастью, еще имеются прохвосты. Они не дорожат милицейской честью. Собственно, такой прохвост может оказаться в прокуратуре или в суде… Ты слушай, слушай, не кривись. Я не говорю, что их много. Однако они существуют, вот в чем беда. Мы же не проявляем иногда достаточной принципиальности. Обходимся подзатыльником… Нет, меня мало за это поругать, меня наказать надо, да так, чтобы всю жизнь помнил!

— Не беспокойся, Абдурахманов сделает это, — невесело усмехнулся Сергей.

Они сидели в дежурной комнате. Шаикрамов подменял ответственного дежурного, уехавшего домой к внезапно заболевшей дочери. Сергей зашел к Лазизу, чтобы как-то разогнать тоску, которая особенно стала ощутимой после встречи с Катей.

Через дежурную комнату беспрерывно проходили сотрудники отдела. Каждый куда-то спешил. В праздничные дни, как обычно, доставалось всем. Много работали в ОУРе, в ГАИ, в отделениях службы и БХСС, в детской комнате.

— Что же ты собираешься делать с Эргашем?

Лазиз вопросительно посмотрел на Сергея:

— Не понимаю.

— Мне кажется, он был не последней фигурой в магазинной краже.

— Понимаешь, я до сих пор не найду человека, у которого была приобретена одежда для Равиля, — тяжело вздохнул Лазиз, — Если бы мне удалось это сделать, я бы живо развязал весь этот чертов узел.