— Ду ю спик инглиш? [5] — спрашивает молодой, натянув маску приветливости на рябое лицо.

Мы отрицательно мотаем головой.

Японцы переглядываются.

— Нисего, — утешающе сюсюкает очкастый, — мозна по роскэ разговаривать. Сказите, подзалуйста, — обращается он к группе кочегаров, — как нравится вам Сейсин? Посмотрите, как много мы, японска люди, сделали в Корее. Взгляните на порт и город — хоросий, культурний город. Десять лет обратно Сейсин был, как у вас говорят, медвезатний угол…

С юга идет накат. Огибая узкий мол, волны вкатываются в миниатюрную гавань Сейшина, с силой бьют в заросшие водорослями малахитовые стенки набережной. Приседают, раскланиваясь с берегами, пароходы, ошвартованные у раскрытых складов. Склады выставили напоказ аккуратно сложенное добро: круги жмыхов, мешки риса, бобов, тюки хлопка — все то, что производит и экспортирует Корея. Скрипят канаты, готовые лопнуть от непосильного напряжения. Моряк никогда не будет искать защиты от шторма в этом опрятном порту, сияющем чистотой: зыбь разобьет судно о малахит набережной или о выступы плешивых обрывистых берегов. Капитаны предпочитают дрейфовать в открытом море.

По замыслу акционеров Южноманчжурской дороги. Сейшину предстоит великолепное будущее. Рейдовая стоянка должна, в помощь Дайрену, быть соперницей одного из лучших естественных портов мира — Владивостока. Пока же средства, вложенные японцами в Сейшин, лежат грудой камней волнореза, не защищающего порт от зыби.

ЛЮДИ «ЛИТКЕ». Автор книги — Е. Юнга на рулевой вахте.

Репортеры ждут, не сгоняя улыбок с лиц.

Слово берет седоусый кочегарский старшина Маслыко, «папаша», как почтительно зовет его машинная команда.

Он — первый ударник Владивостокского порта, восемнадцать лет подряд шуровавший в топках ледокольного буксира «Казак Поярков».

— Та чего мы говорить будем? — недоумевающе басит Маслыко и странно слышать его мягкий украинский говор на японском пароходе в корейском порту. — Та ваши ж фараоны нас на берег не спускают.

Японец ни секунды не задумывается.

— Гаспадин моряк, — вежливо отвечает он, — идет доздь, вы промокнете, на улицах грязно.

— Та я ж не сахарный, — шутит старшина. — Вот дипломаты собрались, — удивленно разводит он руками, — не могут по совести сознаться, што заслабило. Все с тонкостями: промокнете, грязно… тю на вас! — возмущается Маслыко и показывает репортерам широкую, слегка сутулую от долголетней работы кочегарскую спину.

…Корейцы приплыли к тихой пристани. Возбужденно галдя, они сходят на берег. Родина встречает их тремя чиновниками портовой полиции, черными, как могильные жуки, жандармами. Здесь же, у склада, начинается проверка. Полицейские роются в узлах, свертках, бесцеремонно отбрасывая просмотренное, покрикивая на женщин, торопливо собирающих вещи. На безопасном расстоянии, чтобы не достал сапог жандарма, скучились портовые рабочие, успевшие забросать жмыхами первый трюм «Амакуса-Мару». На широкоскулых, отливающих янтарной желтизной лицах застыло напряженное любопытство: как никак люди жили в стране большевиков, где работают только восемь часов и которую так ругает Накура-сан[6] — синдо[7] пассажирского причала, высланный из Владивостока. Острополые широкие шляпы из рисовой соломы и цветные блузы с белым круглым клеймом на спине делают грузчиков не отличимыми один от другого. В круг вкраплены иероглифы — название фирмы, у которой они работают. На левой руке закреплена шпагатом дощечка с номером. Фамилию грузчика заменяет номер, паспортом является круг с иероглифами.

— Хай сказится такая родина! — в сердцах восклицает Маслыко. — Ни одного японца нима, штоб в грузчиках находился. Все в полицейских мундирах, все в начальниках. И до чего ж корейцы терпеливый народ! Сидят на чумизе, уродуются за фунт дыму. Забитые люди. Сами себя дешевят.

— Стопори на поворотах, папаша, — предупреждают его кочегары.

Услышав взволнованную речь старика, идут к нему четверо сугубо штатских прилизанных японцев, приставленных к нам с той минуты, как неразговорчивые матросы «Амакуса-Мару» спустили на пристань парадный трап.

Старшина круто меняет разговор.

— Куда ж их гонят?

Понукаемые жандармами, взвалив узлы на плечи и головы, корейцы скрываются за углом склада.

— Вам зелателыю знать? — любезно откликается подошедший японец. — Они идут в баня, потом едут домой, на свой земля.

Шпик легко произносит это слово, желанное каждому корейцу. Но подавляющему большинству их земля недоступна, ибо она находится в распоряжении помещиков и японских резидентов. Три четверти населения Кореи земли не имеет или возделывает крохотные участки, достаточные разве для индивидуального пригородного хозяйства советской рабочей семьи. Факты беспристрастны. Они подтверждают слова репортера о том, «как много сделали японские люди в Корее»: хищнически истребили богатейшие лесные массивы, разорили крестьянство, закабалили его двойным гнетом доморощенных и островных живоглотов, превратили Корею в колонию и плацдарм для нападения на Советский союз.

ЛЮДИ «ЛИТКЕ». Лучший рулевой ледореза комсомолец Пономарев.

Недра полуострова таят в себе золото, медные руды, колоссальные залежи графита; почва тучна и плодородна — родит рис, бобы, хлопок, экспортный корень жень-шеня. Но все это почти целиком исчезает в трюмах пароходов, приплывающих из Японии. На долю корейского крестьянина, измученного непосильными налогами, остается чумиза — похлебка из проса.

Старшина иронически благодарит шпика и спускается в третий класс, где ужинают матросы и кочегары. За двое суток пути нам изрядно надоели японские блюда, обильно наперченные и политые соей. Хлеба не полагается. Его заменяет сухой, раздирающий горло рис.

Судовая жизнь идет своим чередом. Мы бродим по спардеку вялые, как осенние мухи. Команда, надлежаще инструктированная, сторонится нас: на пароходе, совершающем регулярные рейсы в Страну советов, подобраны выдрессированные кадры. К тому же они боятся всевидящего взгляда шпиков. Кубрик для моряков с «Литке» недоступен. Нам строжайше запрещено входить туда. Но иногда вечером, когда «Амакуса-Мару» заунывно воет, разрезая плотную пелену тумана и холодная слякоть оседает на судовых надстройках, мы слышим тихий голос сменившегося с вахты матроса:

— Кон-бан-ва[8]. Как дела, роскэ товарис?..

Беззвучно смеясь, он скрывается в просвете дверей кубрика.

Так изо дня в день: неумолчное шарканье пароходной обуви, которую надо обязательно надевать при входе в помещение; нары и жесткие подушки, набитые рисовой трухой; очередь у китайского биллиарда; крысиная мордочка агента политической полиции. Ему тоже надоело рейсовое однообразие; от нечего делать он останавливается у нар, тычет пальцем в первого моряка и «учиняет допрос с пристрастием».

«Амакуса-Мару» отдает швартовы. Расплывается но ветру яичный желток восходящего солнца на грязном фоне кормового флага. Мокрые канаты змеями вползают на борт. Рвутся цветные ленточки, протянутые от уезжающих пассажиров к оставшимся на причале Сейшина. Стародавний обычай! Японцы консервативны в быту и тщательно оберегают мелочные традиции. Ленточка в руках укутанного в желтую пелерину офицера-отпускника рвется последней: значит, он скоро вернется, господин бравый японский офицер!

Встреча произошла на вокзале. Солнце, позолотив курчавую зелень склонов, низко висело над вершинами прибрежных гор острова Хонсю, размноженное тысячью полотнищ национальных флагов на фасадах зданий города: Цуруга провожала очередной батальон, отправляемый на материк. Навьюченные полной походной амуницией, солдаты повзводно шли узкими улицами мимо восторженных лавочников, кричавших высокопарные напутственные слова о самурайской чести. Рядом катили черные лакированные коляски курумайи — маленькие жилистые рикши со старушечьими личиками. Облокотясь на эфесы кривых сабель, сидели в колясках равнодушные к приветствиям офицеры. Их упитанные матовые физиономии, коричневые краги, выутюженные мундиры и серебро звездочек на погонах отражали сытость и благополучие.