— О, я не могу… — вымолвила она. — Это слишком большой риск.

Улыбка Калиновского, казалось, говорила: кто ничем не рискует, тот ничего не получает.

Не без сожаления, как успел подметить Калиновский, хозяйка меблированных комнат достала из редикюля чек и положила обратно на стол.

Калиновского не озадачишь. Он молча выписал второй чек и на такую же сумму. Оба подтолкнул в сторону женщины.

Узкая ладонь Гжибовской легла на чеки.

— Пан меценас, — почти прошептала хозяйка меблированных комнат, — а если муж пани Анны вернется?

Калиновский молча отвел ее руку, взял оба чека и бросил их в ящик письменного стола.

«Сумасшедшая! Что я наделала? — губы женщины заметно дрожали. — Вот уж правда, что малая оплошность может довести до большой беды…»

Тем временем Калиновский достал из портмоне уже подписанный чек и положил перед ней. Начиная какое-нибудь дело, он всегда думал о конце.

— Пятьсот крон? — не поверила своим глазам женщина.

— Я попрошу вас, пани Гжибовская, переписать это письмо, — все с той же мягкой улыбкой, которая не сходила с лица, промолвил Калиновский. — И не бойтесь, этот хлоп больше никогда не появится во Львове.

— О, конечно, конечно, я сейчас выполню вашу просьбу, — пряча в редикюль чек, закивала головой женщина. — Я надеюсь на вас как на каменную стену.

А вечером Калиновский посетил своего духовного наставника, отца каноника из костела Марии Снежной, чтобы завершить свой коварный план.

Людвиг Калиновский с семьей поселился в Вене, на Клангенфуртерштрассе, в пансионе фрау Эльзы Марии Баумгартен, напротив роскошной виллы барона Рудольфа фон Рауха, утопающей в зелени и цветах.

Пансион фрау Баумгартен состоял из трех небольших живописных коттеджей, окрашенных в синий, розовый и зеленый цвета. Стояли они на некотором расстоянии друг от друга вдоль улицы, отделенные от нее легкой металлической сеткой, густо заросшей вечнозеленым плющом. К домикам через цветники вели аккуратно подметенные дорожки, вымощенные кирпичом. Вокруг раскинулся фруктовый сад. Пансион был рассчитан на богатых туристов. Каждый коттедж — для одной семьи. К услугам гостей здесь было все, даже кухарка, горничная и лакей.

За последние семь лет Людвиг Калиновский часто снимал коттедж у фрау Баумгартен. Его особенно устраивало то. что хозяйка пансиона умела молчать и хранить тайны клиентов.

К величайшему удовольствию фрау Баумгартен, которая хорошо знала покойного Адама Калиновского — скрягу, Людвиг, его сын, был полной противоположностью родителю. Страстью молодого Калиновского были оргии. Женщины, шампанское, карты…

Иногда порог зеленого коттеджа переступала молодая, стройная женщина. Густая вуаль скрывала ее лицо. Фрау Баумгартен хорошо знала ее имя. Но поскольку будущий наследник миллионов с королевской щедростью одаривал свою хозяйку, она на все закрывала глаза, а главное — часто меняла прислугу в зеленом коттедже.

Людвиг любил женщин и был любим ими. Поэтому не трудно представить удивление фрау Баумгартен, когда Людвиг Калиновский вдруг женился. Сначала она не поверила, считала это одной из многочисленных проделок своего богатого клиента. А женщина, которую Калиновский назвал своей женой, по мнению фрау, — просто красивая любовница, которую он привез из-за границы для развлечения.

«Да, но зачем тогда Калиновский платит за год вперед и оставляет в коттедже красавицу польку с матерью, если сам уезжает куда-то в Россию? Такого никогда не случалось, — забеспокоилась владелица пансиона. — Впрочем, у Этого плута Калиновского никогда правды не добьешься. Возможно, комедия с женитьбой нужна ему для того, чтобы отвести глаза барону Рауху? Только вряд ли это ему удастся. Барон хитер и коварен». Сама фрау Баумгартен едва не попалась на удочку. Она хорошо помнит ту встречу с бароном. Подходит он как-то и спрашивает:

— Скажите, уважаемая фрау Баумгартен, где вы достали чудесную картину, которой очаровали баронессу? Я имею в виду ту, которая висит в кабинете пана Калиновского. Баронесса просит, чтобы я у вас купил ее за любую цену.

И не сообрази фрау, что этим самым барон хочет получить подтверждение, будто его жена бывает в пансионе у пана Калиновского, — скандала не миновать. Нет, фрау Баумгартен не так уж наивна. Она удивленно глянула на барона и ответила:

— Герр барон, вы, несомненно, ошибаетесь, баронесса никогда не была в коттедже пана Калиновского. Удивляюсь, как могла ей понравиться картина, которой она никогда не видела… — И, уловив его досаду, продолжала: — А может быть, вы сами рассказали баронессе об этой картине, а потом забыли?

— Возможно, возможно, — пробормотал барон, чтобы выпутаться из неловкого положения, и попросил: — Все-таки, не будете ли вы так любезны, фрау, продать мне картину?

Пришлось сказать ему, что картина принадлежит пану Калиновскому и барон должен поговорить с ним сам.

Эльза Мария Баумгартен за словом в карман не лезла, если нужно было отстаивать честь своих жильцов.

За такую преданность Людвиг Калиновский подарил ей массивный золотой браслет. И, откровенно говоря, фрау Баумгартен всей душой желала, чтобы красивую молодую польку в коттедже Калиновского сменила какая-нибудь черноокая мадьярка, или — еще лучше — пусть его навещает баронесса.

Но, к великому разочарованию фрау Баумгартен, одно обстоятельство чрезвычайно поразило ее: белокурая полька ждет ребенка.

«Бог мой, Людвиг Калиновский будет отцом!» — с насмешливой улыбкой пожимала плечами фрау Баумгартен. Нет, такого безрассудства она от него никак не ожидала. И потом, что за фантазия ехать сейчас в Россию, когда русские воюют с турками?

В день отъезда Калиновского Анне казалось, что никогда не наступит вечер. За обедом, который тянулся нестерпимо долго, она не проглотила и кусочка. Сидела молчаливая, бледная. Ее раздражал запах лаванды, шедший от Калиновского.

И хотя Анна своими глазами видела заграничный паспорт на имя Людвига Калиновского, хотя они с матерью сами проводили его на вокзал, искренне веря, что он спешит на помощь Ярославу, Калиновский, с присущей ему осторожностью дипломата и недоверчивостью дельца, скрыл от своего управляющего, что уезжает не в Россию, а во Львов.

В конце лета 1877 года, ранним утром, когда первые лучи солнца еще не успели рассеять туман, из приземистых кованых ворот варшавской цитадели, тарахтя колесами, выехала кибитка. Впереди и сзади ее, гулко цокая подковами по каменной мостовой, скакали по два конных жандарма.

В кибитке — пять арестантов в кандалах. Прижатые друг к другу, как пальцы в тесной обуви, они даже не могли протянуть ног.

Ярослав Руденко в арестантской дерюге, бледный, заросший, прислушивается к разговору двух молодых поляков, успевших за год заточения в крепости стать на целую жизнь старше: они обманули смерть, приходившую каждый день под дверь их каземата. Казнь не состоялась, ее заменили каторжными работами в рудниках и пожизненным поселением в Сибири.

Тот, которого товарищ называл Домиником, с гордым профилем и темными бровями, напоминавшими крылья птицы, возмущается низостью тюремщиков, украдкой на рассвете втолкнувших их в эту сумрачную клетку на колесах, не дав проститься с родными и друзьями.

— Оторвать от родины, семьи, товарищей… — сжимал он кулаки. — Но я бы с готовностью отдал жизнь, лишь бы освободился мой народ.

— Вы, вероятно, хотите сказать «мой народ, но без тех поляков, которые его угнетают, которые не живут в бедных лачугах варшавского Маримонта»?

Молодой поляк стремительно вскинул брови и, как Ярославу Руденко показалось, приветливо посмотрел на него. То ли потому, что он сказал это на родном языке Доминика, то ли потому, что был с ним согласен, но его взгляд был дружеским.

С минуту помолчав, Доминик вновь с жаром заговорил:

— А они боятся… «светлейший государь» и… наши польские лизоблюды. Да, боятся. Страх — первый признак их поражения.