Выслушав Стахура и сопоставив рассказ его и Стаковского, Вайцель пришел к заключению, что легенда Стахура о предательстве Лучевского воспринята заключенными так, как он и рассчитывал.

— Чудесно, пан Стахур. Теперь следователь во время допроса сделает так, чтобы подозрение, которое вы заронили в душу Богдана Ясеня, укрепилось. После этого ваша задача — добиться, чтобы кто-нибудь из вашей камеры по тюремному «телеграфу» передал в другие камеры, что Мариан Лучевский предатель. Ясно?

— Да.

— Когда все проделаете, я устрою, чтобы Мариан Лучевский «покончил жизнь самоубийством». Против вас нельзя оставлять ни одной улики. Мертвый Лучевский никому не докажет, что он не предатель. Таким образом ваш авторитет среди рабочих станет непререкаемым.

— Герр Вайцель, мне кажется, что, пока я в камере сорок один «А», там… — Он хотел сказать: «Не нужен сыпак», но замялся и произнес: — Там не нужен второй агент.

Вайцель пронзил Стахура испытующим взглядом и спросил:

— А разве там есть?

— Я не думаю, чтобы вы ценили меня, если я не буду с вами откровенен. Да, есть! Стаковского следует перевести в другую камеру, он может мне помешать.

— Так думаете вы или еще кто-нибудь в камере? — с едва заметной досадой в голосе спросил Вайцель.

— Я один так думаю. В камере все его жалеют, никто и не подозревает…

Вайцель успокоился, однако прозорливость Стахура поразила его. «Да, он хорошо начал свою карьеру! Его надо беречь — далеко пойдет… Пожалуй, только такой — умный, сильный агент и способен стать неотступной тенью Ивана Сокола», — подумал. А вслух сказал:

— Стаковского убрали из вашей камеры.

Теперь Вайцель был совершенно уверен, что все, что скажет Сокол, станет известным полиции.

Доктор, в камеру к которому бросили «учителя» Антона Захарчука, оказался общительным, остроумным, добродушным человеком. На тюремные запреты он не обращал внимания и, расхаживая по камере, мягким баритоном импровизировал мелодию на слова какого-то чешского поэта.

— Подпевай, брат! — настаивал он, останавливаясь перед Захарчуком и теребя его за лацкан сюртука. Неожиданно он прерывал пение, хватал Захарчука за руки и пускался с ним в пляс по узкой, тесной камере.

Захарчук никак не мог раскусить доктора: то ли это человек с «поврежденным чердаком», то ли шарлатан, которого Вайцель по ошибке принял за опасного преступника. Как бы там ни было, но в голове «учителя» никак не укладывалось: доктор — и такой характер. Да он скорее похож на бродячего артиста! Особенно когда распевает:

В свою очередь доктор, хорошо знавший фокусы тюремщиков, сразу раскусил, что за «учитель» Антон Захарчук. И решил агента тайной полиции оставить в дураках.

Ванек подсел к «учителю» на топчан и с таинственным видом зашептал:

— Так вы говорите, что вас — за политику?

— За это самое. А вас за что? — Захарчуку прямо дух перехватило — наконец представился случай завязать серьезный разговор.

— Да и меня за это, — поглядывая на дверь, сказал доктор. — Может быть, по одному делу сидим?

— Меня тайняк[36] арестовал в кафе «Атлантик» за бутылкой «Златой Рицы»…

Ванек наклонился к Захарчуку и в самое ухо гаркнул:

— Дурак!

«Учитель» испуганно отшатнулся.

— Я говорю, что тайняк — дурак! — доктору стало смешно. — Если бы он знал…

«Почему замолчал?» — заволновался Захарчук. В темноте он не видел иронической улыбки доктора, сосредоточенно расхаживавшего по камере.

А Ванек, заинтриговав собеседника (что он «тайняк», подосланный полицией, доктор не сомневался), выжидал, как дальше поступит этот тип. Его нисколько не удивляло, что «учитель» молчал и не проявлял назойливости. Ничего не скажешь — опытный, профессионал.

Захарчук, обрадовавшийся неожиданной откровенности доктора, недоумевал: «И чего он умолк на полуслове? Наверное, испугался, что сболтнул лишнее. Что он имел ввиду? Так и подмывает расспросить. Нельзя! Вайцель не зря предупреждал. Жаль, ведь так хорошо началось».

Захарчук не догадывался, что доктор знал, с кем имеет дело. А Ванек действительно был совершенно уверен, что «тайняк» не утерпит и попытается выудить из него подробности интересующего его «дела».

Так оно и случилось. В молчаливом поединке, продолжавшемся до отбоя, поражение потерпел Захарчук.

Ворочаясь на отсыревшем соломенном матраце, лежавшем на цементном полу рядом с единственным в камере топчаном, где растянулся доктор, «учитель» вдруг спросил:

— Уважаемый пан доктор, я так себе думаю: если бы нас с вами подозревали в одном и том же грехе, вряд ли посадили вместе. Как вы считаете?

— Возможно, — отозвался доктор, усмехаясь.

— Пан доктор, только один вопрос. Вы ответите, и мне станет ясно, связаны мы с вами или нет. Скажите, пожалуйста, вы знакомы с Иваном Соколом?

— Впервые слышу эту фамилию.

— Тогда мы не но одному делу, — с нескрываемым сожалением вздохнул Захарчук.

По лаконичным ответам доктора он понял, что тот не имеет ни малейшего намерения раскрывать свой «сундучок».

«Но ничего, доктор, у меня есть время, — думал Захарчук. — Нам с тобой вдвоем пуд соли придется съесть…»

— Вы не спите, пан доктор? — снова осведомился Захарчук.

— Что-то холодно мне, — ответил тот.

— Да, холод страшный, — поеживаясь и потирая руки, грудь, плечи, ноги, заныл «учитель». — Если бы эти драконы меня не схватили, я спал бы в уютной, теплой комнате брата… Бедняга, он, наверно, тоже валяется на полу, как и я… Пан доктор, правда ли, говорят, будто загипнотизированного человека можно положить на голый пол и внушить ему, что спит на перине? А вы, пан доктор, верите в гипноз?

— Не только верю, но даже могу помочь вам убедиться в силе гипноза.

«Клюнуло! — ликовал Захарчук. — Теперь надо рыбку осторожно вытянуть из водицы, чтобы не оборвала леску».

— Уж не хотите ли вы сказать, пан доктор, что умеете гипнотизировать?

— Вы меня правильно поняли, пан учитель. Если у вас есть желание…

— О-о! Я бы хотел… Сделайте, пожалуйста, так, чтобы мне казалось, будто я сплю в теплой комнате, на мягкой перине. Я буду вам премного благодарен!

— Ишь чего захотел! — не сдержал смеха доктор. — К сожалению, сейчас это невозможно. А утром, когда посветлеет, прошу, я к вашим услугам.

— Гей, вы там! Отставить разговоры! — крикнул надзиратель за дверью. — Спать!

— Ну, хорошо, до утра, пане, — согласился «учитель». — Спокойной ночи!

— И вам также.

Не прошло и пяти минут, как сосед Захарчука захрапел. А сам он, дрожа как в лихорадке, долго кутался в тонкое тюремное одеяло — роскошь, доступная не каждому арестанту.

За час до отбоя, когда в камеру сорок один «А» последним с допроса вернулся Богдан Ясень, друзья его вели тихий, но возбужденный разговор.

Стахур кипел от гнева, рассказывая о своем допросе.

— …Ну, будто испорченная граммофонная пластинка вертится на одном месте и повторяет: «Сознайся, что ты, по решению тайного общества, подстрекал Большака поджечь промысел!» Я наотрез отказался и заявил пану инспектору, что все это — ложь. Не было такого! Потом требую очной ставки с Большаком. Пусть он мне сам скажет, что я его научил. Очную ставку — и все. «И вот что, пан инспектор, — говорю, — больше ни на один ваш вопрос я отвечать не буду». Тогда он приказал надзирателю привести из семнадцатой Мариана Лучевского. Я обомлел… Лучевского, а не Большака! Приводят Лучевского, а он, падлюка, глаз на меня не смеет поднять. Когда же следователь приказал ему повторить свои показания, этот сыпак слово в слово — и все выложил. Тогда пан инспектор и говорит: «Теперь, думаю, вам незачем отпираться… Выкладывайте все начистоту, так для вас лучше будет». Я плюнул Лучевскому в рожу, а сам на своем стою: мол, брешет пес, не было этого!