— А ну, реб Давидка, пиши заповит![7] Сейчас я из тебя, жиденок, душу вытрясу, как наш хозяин пан Соломон из моего батька душу трясет, чтоб он с конюшней убирался ко всем чертям.

— Збышко, бойся бога, что я тебе сделал? — жалобно кривился Давидка, так напуганный его свирепым видом, что даже не помышлял вырваться, — ведь Крыса вдвое сильнее. — Йой, не бей меня по голове! Не бей!.. Чтоб я так ослеп, если я могу написать твой заповит, — искренне говорил Давидка. — Я ж не знаю, что это такое… Я ж не умею еще писать… Ты же знаешь, Збышко, пан хозяин скоро и нас с дедушкой выбросит на улицу, нам же нечем платить за квартиру. Йой, не бей… Отпусти… — просил Давидка.

Его мольба тронула бы и камень, только не сердце этого Збышка.

Старый Лейзер Боткин, узнав, как измывается над внуком Збышко, собирался пожаловаться извозчику, чтобы он унял своего сорванца, но в последнюю минуту передумал и сказал внуку:

— Знаешь что, Давидка? Ты лучше скажи Ромке, так будет вернее. У этого мальчика золотое сердце, а голова — так это не голова, а талмуд, чтоб он так был здоров, этот мальчик. Ромка один раз хорошенько проучит этого Збышка, и, чтоб я так мог видеть свет, этот головорез-разбойник больше не будет тебя обижать. Помнишь, как Ромка поколотил тех босяков, которые натравили на тебя пса?

Еще бы! Давидка помнит. Тогда он не просил милостыни, а работал, как все порядочные люди, и зарабатывал на кусок хлеба себе и дедушке.

В этот день Давидка как всегда понес две бутылки керосина толстой зеленщице, которая живет на улице Марии Снежной, около костела. Ничего не подозревая, мальчик спокойно бежал через двор, как вдруг на него набросилась лохматая черная собака — кто-то спустил ее с цепи.

— Ма-а-а! — испуганно закричал Давидка и побежал к воротам. Но тут его остановили три хлопца.

— Цыган, возьми!

— Бери его, куси! — травили они.

Это еще полбеды, что лохматый пес больно укусил мальчика за ногу и порвал единственные штаны. Хуже было то, что Давидка от испуга выронил бутылки с керосином и они разбились.

Даже не хочется теперь вспоминать, что было, когда он, заплаканный, прибежал обратно в керосиновую лавку.

Пани Рузя, жена хозяина лавки, увидев мальчика без бутылок, сразу же догадалась, что керосин пропал. А у пани Рузи разговор короткий: случилось что не так — бац по морде!

На этот раз Давидка угодил ей под горячую руку, видно, после ссоры с мужем. Одним словом, она так хлестала мальчика по щекам, что у бедняги искры из глаз сыпались. Еще и кричала: «Анатоль! Богом прошу, чтоб тут и духа этого жидовского не было! Найми поляка! Слышишь, поляка!»

И хотя на душе у Давидки было очень горько оттого что его прогнали, однако он, бредя домой и размазывая кулаками но вспухшим щекам слезы, вслух размышлял:

— Ничего, ничего, пускай аж два раза нанимает поляка… Они думают, поляку будет приятнее, когда пани Рузя начнет избивать его.

Все это стряслось с Давидкой два месяца назад, в тот самый день, когда и у Ромки случилась беда и он, опечаленный, прибежал сообщить, что его отца арестовали.

— Готыню,[8] такого человека! Ай-яй-яй! Бедный, что с ним теперь сделают эти мерзавцы! — схватился за голову слепой старик.

Давидка горько заплакал и сказал:

— Так надо ж ему хоть хлеба отнести.

— Чтоб они так свои печенки ели, — погрозил кому-то кулаком старик. — А? Таких честных, добрых людей в тюрьму замыкать! И куда только бог смотрит?

— Мой дедушка говорит, — угрюмо пробасил Ромка, — что бога подкупили богачи.

— Нельзя, нельзя так! — испуганно прошептал слепой Лейзер Боткин. — Бог все слышит, все видит. Он может наказать…

Старик, покачиваясь, тихо забормотал молитву, а Давидка, присев с Ромкой на топчан, рассказал товарищу о своих злоключениях, о мальчишках, из-за которых он и дедушка лишились куска хлеба.

— Я им покажу, как натравливать псов! — стиснул кулаки Ромка. — Я с ними рассчитаюсь! — погрозил он кулаком и убежал.

В тот же день Ромка, Антек и Гриць напали на обидчиков и здорово-таки отколотили их…

На Старом Рынке хорошо знали, что Ромка Мартынчук, унаследовавший от матери не в меру запальчивый характер, дерзко бросался в уличные мальчишеские драки, если надо было защитить слабого или восстановить справедливость. Его побаивался и Крыса. Но хотел этого Крыса или не хотел, встретиться с Ромкой ему все же пришлось.

Ромка подстерег Крысу около экспедиции «Курьера львовского» и на глазах маленьких кольпортеров дал ему хорошего прочухана.

Крыса, сквернословя и угрожая (за что получил добавочную порцию и тут же был выкупан в луже), в этот день не побежал в центр продавать газеты, а с ревом поплелся домой смывать грязь и пришивать оторванные лямки на штанах.

Другой на месте Крысы, получив такой горький урок, уже не цеплялся бы к Давидке, но злопамятный Крыса еще больше розъярился. Не дай боже Давидке встретиться с ним. Мальчик чувствует себя в полутемной каморке, как в осажденной крепости. Этот разбойник не дает ему носа высунуть во двор, особенно утром, когда Давидке надо бежать на поиски заработка. Да и вечером, возвращаясь домой, нужно глядеть в оба! И мальчику, как вору, приходится красться по двору, на каждом шагу ожидая засады. Как Это отравляло трудную, полную лишений и страха жизнь маленького нищего! Если бы не дедушка, Давидка никогда не вернулся бы в опостылевший двор…

Но в этот поздний вечер Давидка летел домой словно на крыльях. За два последних дня он с дедушкой так наголодались, что шистка, которую мальчик получил от Гая, была настоящим спасением. Завтрашний день уже не пугал мальчика. Рано-ранехонько, пусть даже его подстерегает Крыса, все равно Давидка побежит в бакалейную лавку «Эльза и дочь». Прежде всего он отдаст пани Эльзе долг — два крейцера, которые задолжал еще с субботы, когда брал в кредит фунт черного хлеба.

«Отдам долг, — подсчитывал Давидка, — и еще хватит на целый фунт хлеба, фунт цыбули, несколько соленых огурцов, куплю свечку».

Нырнув в темный зев раскрытых ворот, Давидка, озираясь, перебежал двор и с облегчением перевел дух, добравшись к каморке, где его с нетерпением ожидал старик.

Лабиринт узких, плохо освещенных переулков привел Гая к трехэтажному дому на улице Святой Магдалины. Здесь он когда-то жил с Анной. Не трудно понять волнение Гая, когда он нащупал деревянную грушу звонка, оказавшуюся на своем старом месте — в каменной нише, справа от входной двери — и осторожно потянул вниз…

Прошло несколько минут тревожного ожидания…

Наконец из глубины коридора вынырнул силуэт. Угрюмый на вид старик держал в руке закопченный фонарь, в котором едва мерцал огонек. Приблизив бородатое лицо к защищенному ажурной железной решеткой дверному стеклу и подняв фонарь, старик старался рассмотреть человека, стоявшего в темноте на улице. Нет, перед ним не жилец меблированных комнат. И старик, не снимая цепочки, приоткрыл дверь.

— Что пану угодно?

— Я хочу видеть пани Терезу Гжибовскую.

— Ов-ва! — старик еще выше поднял фонарь, чтобы осветить лицо незнакомого. — Пани Тереза, прошу пана, уже восемнадцать лет на том свете.

«Это, кажется, Остап Мартынчук, — пристально вглядываясь в лицо старика, подумал Гай. — Да, он. Как постарел! Не узнал меня…»

Старик, все еще не открывая дверей, с интересом и вместе с тем подозрительно разглядывал ночного гостя. По лицу Гая пробежала чуть заметная тень беспокойства: «Не изменилось ли что-нибудь за эти годы? Можно ли довериться? Однако нет, — возразил себе Гай, — камень, сколько бы ни лежал, бревном не станет; дуб можно срубить, но не согнуть», — и успокоился.

Гай хорошо знал, что в натуре дворника Остапа Мартынчука не было рабской, лакейской угодливости, присущей некоторым людям в его положении. Он был работящим, но головы никогда ни перед кем не гнул, держался независимо, с чувством собственного достоинства. Вот этого ему и не могла простить дочь торговца рыбой пани Тереза Гжибовская. Этот «гайдамака-разбойник», как злобно называла дворника хозяйка меблированных комнат, имел счастье спасти ее мужа во время пожара. «Мой старый дурак выжил из ума, — не раз жаловалась жильцам на покойного мужа пани Тереза, — и ничего мудрее не мог придумать: в оставленном у нотариуса завещании указал, что Остап Мартынчук может жить в дворницкой до самой смерти, да еще бесплатно…»