Кастор, совершенно изнемогающий, заявил, что не знает ни французского, ни русского и что единственный язык, который он отныне согласен понимать, — это папуасский. Впрочем, никто и не пытался понять друг друга. Слово было предоставлено музыке, танцу и дружескому похлопыванию по спине. Столы сдвинули к стенам, середина комнаты стала свободной. Шардон и Пикар соревновались с Зыковым, яростно отплясывая русскую.

Татьяне, который с гармонью устроился на столе, приходилось туго. Сидевшие полукругом летчики ритмично хлопали в ладоши, а он играл все быстрее и быстрее, доходя до пределов возможного. Леметр, да и другие, смотрели на него с удивлением. Откуда это опьянение? Он не знал Татьяну таким раньше. Он видел его и Зыкова в бою. Прекрасные летчики, хладнокровные, расчетливые, избегающие лишнего риска, умелые… Сейчас они снова превратились в демонов. В этой музыке, в этом танце было какое-то неистовое волшебство, хватавшее за душу. «Я с удовольствием заорал бы, — думал Леметр, — никогда, никогда я не чувствовал прихода весны так, как сегодня! Как это непохоже на то, к чему я привык: никаких условностей, никто не хнычет о хорошем тоне, ничего общего с Версалем, Расином или землемерами царя Давида… Но все это су ще-ствует! Господи, это существует!» И он хлопает в ладоши в немыслимом темпе в такт музыке Татьяны.

Шардон сдался первый. Затем без сил упал на пол Пикар. Оставшись один, Зыков решил показать себя. Он тоже обессилел, как и те двое, но считал, что должен поддержать честь русских и сделать лишний круг. Сидя за столом, на него смотрели Синицын и Марселэн. Марселэн — с удовольствием, Синицын — с тайным удовлетворением. Внезапно Зыков, подняв руки, остановился перед ними. Они оба засмеялись.

— Браво! — сказал Марселэн. — Бис!

Зыков тоже рассмеялся. Бисировать — нет! Он не в состоянии сделать больше ни шага.

— Жаль, что здесь нет Сарьяна, — сказал он. — Он великолепно танцует лезгинку.

Кастор недооценил свою профессиональную совесть: он перевел! И чтобы отомстить за себя, позволил себе заметить:

— Сарьян! Вы смеетесь! Он закончит свои дела не раньше, чем окончится война…

Синицын привстал.

— Кастор, ты готов?

Да, — покорно ответил Кастор, — готов! Я готов переводить все, все выступления…

Марселэн ударом ноги под столом прервал его красноречие. Лицо майора было бесстрастно.

— Слушаюсь, — произнес Кастор. Ему хотелось уйти спать, но, к несчастью, кажется, пришло время для речей, и майор тоже был готов к этому. Доказательство — синяк на лодыжке Кастора.

Синицын встал. В столовой воцарилась тишина. Кастор собрался с духом, мобилизуя все свои познания и в русском и во французском.

— Метеостанция обещает хорошую погоду, — сказал Синицын. — Это превосходно. Выпьемте же последний бокал за здоровье Дюпона. Первая победа — самая трудная. И за будущие победы!

Кастор перевел. Никому не было дела до того, что он еле ворочает языком. Потом поднялся Дюпон. Он был слегка пьян, как раз настолько, чтобы быть приятным.

— За будущие победы и за Колэна! — сказал он, поднимая бокал.’

Это имя прозвучало, как стук брошенного на землю камня. Кастору даже не надо было переводить. Колэн — это понятно тем и другим, русским и французам. Зыков взглянул на Кастора.

— Сколько лет было этому парнишке?

— Не знаю, — ответил Кастор. — Двадцать или девятнадцать…

Татьяна, сидя на столе, продолжал играть на гармони. Теперь уже что-то трагически-печальное. Русская земля жаловалась всеми своими голосами: «Волга, Волга, мать родная…», «Ой, Днипро, Днипро…», златоглавая Москва, Горький — раньше он назывался Нижним Новгородом, медленное течение сибирских рек, Донец, Донец, целые заводы, поставленные на колеса, которые двигаются на восток. Большие платформы с машинами и станками. Товарные вагоны, заполненные рабочими. Ехали с потушенными огнями. Как ты огромна, русская земля! Если будет нужно, мы отойдем к берегам Тихого океана. Но этого не нужно, это никогда не понадобится…»

Марселэн вертел в руках бокал. Татьяна казался ему экзотичным. Он охотно поддался бы его очарованию. Но он не имел на это права. Потому что он командир. Это ужасно — быть командиром. Нужно всегда иметь трезвую голову, быть разумным. Нужно остерегаться всех соблазнов, в том числе и соблазна отказаться от борьбы. Нужно, чтобы о тебе говорили: «Он парень что надо». Раньше были возможны недомолвки. «Это сволочь, но он парень что надо!» «Как человек — он нуль, но он парень что надо!» «Я его ненавижу, но он парень что надо». «Он ни черта не соображает, но он парень что надо». Голос Татьяны брал его за душу… Марселэн залпом выпил вино. «Он слишком много пьет, но он парень что надо».

— Я устал, — думал Марселэн. — Я слишком устал, человек не может жить с такой усталостью…»

Вдруг ему показалось, что гармонь Татьяны взорвалась. Ритм музыки резко изменился. Марселэн выпрямился, словно от удара хлыстом. Почувствовал, как рядом с ним напрягся Синицын. По комнате будто прошел электрический ток. Татьяна играл как бешеный: он один заменял собой целый оркестр. Он больше не пел, потому что радостно смеялся, не спуская блестящих влажных глаз с двери. Там с перевязанной головой стоял Колэн.

Колэн ехал сначала на телеге. Его вез добродушный и молчаливый дед; время от времени он с восхищением указывал Колэну на звезды. Колэн сначала думал, что это должно означать что-то определенное, но потом понял: просто старик любит звезды и рад тому, что погода позволяет их видеть. Они приехали в дом, где хозяйничала молодая женщина, очень суровая на вид. Между нею и стариком состоялся разговор, из которого Колэн ровно ничего не понял. Женщина так и осталась суровой, а старик ушел, теребя свою бороду. Уходя, он горячо пожал руку Колэну и навсегда исчез из его жизни. Женщина покормила Колэна, терпеливо снося его попытки разговаривать с нею по-русски, в свою очередь ничего не поняла из того, что он хотел ей сказать, и в конце концов заперла его в амбаре. Там он провел весь день. Вечером следующего дня за ним приехал бородатый гигант.

— Товарищ, — сказал гигант.

— Товарищ, — ответил Колэн.

Колэну не оставалось ничего другого, как довериться. Гигант положил его под кучу пустых мешков. Палец, прижалый к губам, — интернациональный жест. Колэн притаился, как мышь, которую подстерегает кошка. Он краем глаза смотрел из-под мешков: дорога была не похожа на родные ему дороги Лораге. Гигант напевал. Колэн вспомнил о Татьяне. По обе стороны дороги тянулись опустошенные поля. Этим летом на них хлеба не будет. «Господи, — _; думал Колэн, — ведь уже весна». Копыта лошади цокали по обледенелой дороге.

Потом была еще одна ночь и еще одна женщина. Эта ночь была освещена светом керосиновой лампы, который выхватывал из тьмы почти скульптурный профиль женщины. Огромные глаза, сильно выступающие скулы. Волосы были скрыты под платком, завязанным вокруг шеи. Она смотрела на Колэна, и губы ее дрожали. Гигант сказал ей несколько слов, затем повернулся к Колэну и стал ему что-то объяснять. Впрочем, он тут же отказался от этой попытки. Колэн сделал извиняющийся жест. Глаза женщины словно становились все больше и больше.

Он спал около печи. В темноте он чувствовал, что женщина не спит. Он слышал, как она, сжав губы, пытается сдержать рыдания.

Всю свою жизнь, всю жизнь он будет спрашивать себя, почему эта женщина была в таком отчаянии. Кого у нее убили? Мужа? Детей? Или родителей? Он не знал ничего, кроме ее имени: Надя. Он всегда будет помнить аромат ее свежевымытых волос, ее волос, которых он так и не увидел, — с самого утра она надела платок. Но кто мог помешать ему мечтать об этих волосах в сладком тепле темной комнаты!..

Назавтра его снова спрятали под мешки. Как ужасно находиться в бездействии! Но, с другой стороны, это прекрасно. Все, что происходило с ним, происходило почти в безмолвии: улыбки, пожатия рук… Звучали непонятные слова, полное смысла слово «товарищ». Женщина в платке дала ему хлеба, крынку молока и соленых огурцов — лакомство местных мальчишек. «Когда я был маленьким, в Кастельнодари…» Но он большой, он сбил «мессершмитт» и теперь пересекает линию фронта.