Напрасно Орфей уговаривал себя, что это лишь традиционный обряд, последнее испытание перед посвящением. Тело не слушалось рассудка. Оно трепетало каждой жилкой, и будило, и подгоняло, и сгущало какой-то животный ужас.

Он, который не боялся ни богов, ни людей, певец и воин, бестрепетно спустившийся в подземное царство, трепетал теперь, как выброшенная на берег рыба.

Не смерть страшила его и не близость богов. С каждым ударом сердца от него уходила воля. Ему обещали всесокрушающую небесную волю, а пока отнимали земную, без которой человек перестает быть самим собой. Или это медленный яд отравлял его кровь, убивая все то, без чего нельзя жить на этой земле?

Вдруг послышалось пение, печальное и заглушённое: «Скорбите, скорбите, плачьте, рыдайте, без устали плачьте, так громко, как только вы в силах…»

Мужской хор затих. Но долго еще в воздухе плыла высокая скорбная нота:

«А-а-а-а…»

«Начало всех начал, — вспомнил Орфей, — буква, отвечающая числу «один».

Но только замер печальный отголосок, как вновь поднялась заунывная, разбегающаяся неутомимой тоской волна. Вступил хор плакальщиц:

«О достойнейший путник, направляющий шаги свои в страну вечности, как скоро тебя отнимают от нас!»

Орфей вслушивался в погребальное пение и силился понять, кого отпевают в этот ночной час. Потом вдруг понял. Отпевали его. Живого. Постепенно стынущего в холодном саркофаге.

И ему стало жалко себя. Так мучительно жалко, что жгучие слезы заволокли глаза. Они терзали их и никак не могли пролиться.

«Как прекрасно, как дивно то, что с ним происходит!..» — затянул еще один мужской хор.

«…будешь отныне в земле, обрекающей на одиночество», — рыдая, отозвались плакальщицы.

Но все покрыли высокие голоса первого хора:

«С миром, с миром — на запад… Иди с миром… Мы увидим тебя опять, когда настанет день вечности, ибо идешь ты в страну, единящую всех людей друг с другом».

Орфей страдал. Он прошел постепенно через все страдания агонии и впал в летаргию. Его жизнь последовательно развертывалась перед ним в удивительно ярких картинах. Он все более и более смутно сознавал, где находится сейчас и что с ним происходит. И когда замерли звуки погребальных гимнов, он уже не знал, что лежит в склепе.

Во мраке вспыхнула блестящая отдаленная точка. Она сразу же приковала внимание Орфея, и он не мог больше отвести от нее глаз. Она росла, приближалась к нему, становилась ярче, но не освещала окружающую мглу. Наконец она придвинулась совсем близко. Превратилась в большую звезду, переливающуюся всеми цветами радуги и разбрызгивающую капли магнетического света. Потом она стала солнцем, ослепившим Орфея. И он понял, что видит Розу мудрости, бессмертный цветок Изиды.

Лепестки раскрылись, чашечка окрасилась багряным огнем, и Орфей увидел то, что выбросило его из саркофага и швырнуло на гранит стены. Он ударился об эту стену, как бабочка о хрустальный шар лампы, и медленно сполз вниз, обдирая о шершавый камень лицо и куда-то устремленные руки.

…Утром он нашел возле саркофага шкуру пантеры. Посвящение состоялось.

— А! Очень хорошо, что вы зашли, Рита… У вас новая прическа? Очень оригинально. Это под какую же кинозвезду?

— Вы, как всегда, необыкновенно проницательны. Обычно так укладывали волосы женщины в Древней Греции.

— Вот как? Вам идет.

— Благодарю вас. Но я пришла поговорить с вами о другом.

— Пожалуйста. Всегда к вашим услугам,

— Речь будет идти о моем опыте…

— А разве мы с вами не все выяснили в прошлый раз?

— Нет. Не все. У меня есть новые доказательства, что опыт прошел успешно.

— Хорошо. Давайте их. Буду рад, если вы окажетесь правы.

— Вот они.

— Что это?

— Зарубежный иллюстрированный журнал. Взгляните на обратную сторону обложки.

— Ого! Это же ваша копия, Риточка! Только прическа здесь прежняя, лохматая, не эта прическа.

— Это мое изображение. Несколько стилизованное, разумеется, чуть искаженное, но несомненно мое. Вокруг не то лучи, не то лепестки.

— В чем тут дело?

— На девяносто второй странице есть большая статья об этом.

— Все же, в двух словах…

— На прошлой неделе на стене древнего мемфисского храма обнаружили неизвестную ранее стеллу. Ее-то вы и видите на обложке.

— Ну, а дальше что?

— Все.

— Не понимаю…

— Вот вам и доказательство.

— А если это только странное совпадение? Вы просто похожи на эту древнюю красавицу — и все.

— Дело в том, что еще несколько дней назад на этом месте была простая стена из песчаника… Вот здесь для сравнения представлен снимок этого места, сделанный всего месяц назад.

— Искусная подделка. Глупая шутка.

— Радиокарбонный анализ показал, что краскам на этой стелле не менее четырех тысяч лет.

— Что там написано?

— «Из любви к ней надел я льняные одежды, и великое я получил посвящение, как венец на пути аскетической жизни. Из любви к ней коснулся магической тайны и измерил глубины священной науки. Из любви к ней прошел я пещеры Эллады, и могильные склепы прошел в пирамидах, и колодцы в священных египетских храмах. Я проник в недра смерти, чтоб жизнь обрести там. В одеяниях мумий нашел я слова откровения. Стал я братом Изиды жрецов и Озириса иерофантов. У них были одни только боги, у меня же — Любовь. Ее силой я пел, говорил, побеждал.

Мне Изида вернула мою Эвридику. Я увидел ее в лепестках звездной розы. Я к ней руки простер, но она загорелась неистовым светом. И вот я обнимаю камни».

— Получается, что можно влиять на прошедшие события?

— Выходит, так…

— Ну ладно. Не будем больше об этом… Что вы делаете сегодня вечером… Эвридика?

Юлиус Крюге получил записку еще утром и к трем часам дня уже сидел в кафе «Вихель». Он заказал кружку светлого пива и рогалики, посыпанные хмелем и крупными зернами соли. Вязкая белоснежная пена отражалась в глянцевом пластике стола. Крюге цедил холодное, чуть горьковатое пиво и думал о Максе.

После войны они почти не встречались. Максу пришлось порядком хлебнуть горя в прошлую войну. Конечно, не все переживают свои обиды так долго. А Макс буквально задохнулся от горя, он до сих пор не может очнуться от страшных снов войны.

Крюге поднял голову и увидел Макса Штаубе. Он устало брел через зал, разрывая замысловатую паутину табачного дыма. Голова у Макса стала совсем седой, сетка морщин легла на лоб и на щеки. Всякий раз, когда Крюге видел это лицо, что-то тоскливо сжимало сердце. Крюге с трудом глотнул и приподнялся.

Макс сразу заметил художника.

— Дружище…

Они пристально всматривались друг в друга. Художник с досадой покачал головой. Макс выглядел очень неважно. Впавшие щеки словно подернуты пеплом. Добрые глаза смотрят растерянно и тоскливо.

— Послушай, Юлиус, — начал Штаубе и замолк. — Послушай, Юлиус, — опять повторил он, стараясь заглянуть художнику в глаза. — Я отыскал Нигеля.

Юлиус непроизвольно резко дернул плечом. Это могло означать и «неужели» и «черт побери» и выдавало его внутреннюю напряженность.

— Ну и что же теперь? Ты хочешь…

— Если б я нашел его лет пять назад, — задумчиво продолжал Штаубе, не глядя на художника, — тогда другое дело…

Он размял тугую сигарету тонкими пальцами (на левой руке их было только три) и посмотрел сквозь стекло на улицу, где проходили люди в плащах и легких осенних пальто и проезжали яркие автомобили.

— Я встретил его в прошлом месяце.

— И до сих пор!.. — воскликнул Юлиус.

— И до сих пор хожу за ним по пятам. Он преуспел. Весьма преуспел.

Крюге насмешливо и понимающе хмыкнул.

— Он снова стал важной персоной. Идеолог, оратор. Посредник. Чины, богатство, положение.