Ко мне подошел Бархотенко. Вид у него скорбный, растерянный. В глазах тоска.

— Нияк не пойму, Петрович, — сказал он. — Где же летаки наши? Где? Почему герман так лютует? — Он приблизил ко мне свое бледное лицо, голос его осекся, перешел на шепот: — А мне, поверишь ли, невмоготу. Вся душа изболелась. Ведь сюда бы летаков наших всего десятка два. Герман сразу бы стрекача дал. Кровью бы умывся, окаянный.

Как и у лейтенанта, фашисты все отняли у Бархотенко. Еще прошлым летом, в первые месяцы боя, пришла похоронная на отца: погиб смертью храбрых под Гомелем. В то суровое огненное лето Петр потерял и мать: срезало насмерть осколком фугаски. А родная Харьковщина стонет под игом гитлеровцев.

В разговор ввязался худенький беловолосый Воронцов, Голос у него хриплый, будто простуженный. Лицо желтое, нездоровое, исклеванное оспой.

— Прошлой осенью на Ленинградском мы из окружения выходили. Попали всей дивизией под Киришами в «котел». И начали фашисты нас крупнокалиберными угощать, а «мессеры» чуть брюхом кусты не задевали, из пулеметов поливали. Ад сущий! А у нас даже винтовок не хватало на каждого... Чащобой лесной, болотами шли. Еле выбрались.

— На Гитлера все военные заводы Западной Европы работают, — говорю я.

Бархотенко дико сверкает белками глаз:

— Нехай у них автоматов богато. Все равно им, фашистам, крышка. В глотку вопьемся. Перегрызем! Нема нам жизни, пока гитлеровцы по нашей земле ходить будут.

В вышине снова возникает вибрирующий звук. Эскадрильи тяжелых «юнкерсов» идут на очередную бомбежку. Мы разбегаемся по окопам. В воздухе пахнет гарью. Деревушка, находящаяся в полутора километрах от нас, окутана дымом, объята пламенем. Слева, на проселочной дороге, догорают остатки разбитого грузовика. Сумеречное небо в мутно-белесой мгле.

Когда на каком-либо участке фронта наступало затишье, Совинформбюро сообщало, что здесь ничего существенного не произошло. Велись поиски разведчиков. Теперь я хорошо знаю, что это за поиски.

К нам прибежал связной лейтенанта.

— Дорохина к командиру роты!

Минут через десять Дорохин возвращается. Говорит официальным тоном:

— Приготовиться к выходу на боевое задание!

Вот оно начинается главное — служба разведчиков. Не сробеем, не сдрейфим ли мы при встрече с фашистами? Многие из нас только-только принимают боевое крещение, впервые в жизни будут применять оружие против человека.

В поисковую группу назначены семь человек: Давыдин, Ягодкин, Бархотенко, Файзуллин, Брук и я. Возглавляет группу старший сержант Дорохин. До выхода в поиск еще больше часа. Просматриваем автоматы и винтовки (автоматов на всех не хватает), заряжаем диски, сдаем на хранение политруку комсомольские билеты, красноармейские книжки, письма от родных.

Смотрю на ребят и за внешним спокойствием угадываю у одних тревожную озабоченность, у других — тихую грусть, третьи не в меру возбуждены и стараются казаться веселыми.

Брук говорит:

— Держу себя в руках, а все-таки сердечко ёкает. Но что поделаешь? Надо идти. Война.

Бархотенко, передавая политруку красноармейскую книжку, сказал:

— Жалкую, что не комсомолец. — Помолчав, добавил: — Если шо случится, то считайте комсомольцем. — Он торопливо что-то написал карандашом на бумаге и подал политруку.

Файзуллин идет на задание с винтовкой. Однако это ничуть не огорчает парня. Он тщательно протер свою драгунку, похлопал ладонью по гладкому ложу и сказал:

— Подстрелю фашиста не хуже, чем из автомата. Нажал крючок — и капут.

Солдаты засмеялись.

Думаю, какая же сила заставляет бойца пренебрегать смертельной опасностью, подниматься в атаку, идти вперед сквозь свинцовую вьюгу, несмотря ни на что? И отвечаю сам себе: эта сила — горячая, неугасимая любовь к матери-Родине, к священной земле предков. Родине грозит смертельная опасность, и она позвала своих сынов, благословила их на подвиг. На защиту своей страны поднялся весь народ. Кто же посмеет ослушаться зова Родины, кто посмеет остаться в стороне от великой борьбы, отказаться взять оружие! Проклят будет такой человек на веки вечные. Никогда ничем не искупит своего позора и тот, кто струсит в бою.

По пятам за старшим сержантом ходит Кезин и все зудит:

— Это же несправедливо. А меня не назначили почему?

Дорохин пожимает плечами:

— Обратитесь к лейтенанту. Он назначал.

Вчера политрук предложил Кезину должность ротного писаря, тот наотрез отказался и сейчас настойчиво просит старшего сержанта:

— Поверьте, я не хуже других буду действовать. А бумажки — что! Их кому хочешь поручить можно.

— Правильно, «академик», — поддерживает Ягодкин. — Бумажки — дело плевое, нестоящее. Разведчику ли с ними возиться? Его дело «языка» доставать.

Дорохин перебивает его:

— Кому-то нужно и пером воевать.

— А кому-то и ложкой, — добавляет Ягодкин, кивая на краснощекого и упитанного Опарина. Солдат, присев возле кухни на перевернутое ведро, уплетает гречневую кашу.

Раздается взрыв веселого смеха: еще с утра Опарин жаловался на головную боль. Комроты освободил его от боевого задания. Он, конечно, хорошо знал, что Опарин здоров, но, как и многие из нас, новичков, боится первого выхода. Лейтенант давал ему возможность привыкнуть к боевой обстановке.

Наступил назначенный час. В полной боевой выкладке, с автоматами, винтовками, патронными дисками, подсумками у пояса, гранатами, мы, семеро, стоим перед лейтенантом. В темноте смутно различаю его поджарую фигуру. До нас доносится глуховатый басистый голос:

— Зря соваться не следует. Себя берегите... Ну, желаю удачи. — Он крепко пожимает нам руки.

Растянувшись цепочкой, идем по обочине проселочной дороги. Я вижу перед собой спины товарищей в парусиновых плащ-накидках, каски, колыхающиеся дула винтовок. Спокойно и невозмутимо глядят с высоты до блеска начищенные звезды. Сколько их в этом неоглядном ночном океане!

Невдалеке гулко разнеслась пулеметная дробь. Не разберешь — наш бьет или вражеский.

— «Максим», — уверенно произносит Ягодкин. — Его говорок я хорошо знаю.

Левее нас, судорожно теряя огневые капли, вспыхнула немецкая ракета. Впереди что-то негромко зарокотало, забулькало. Этот рокот чем-то напомнил мне лягушечье кваканье. И словно наяву всплыли передо мной видения милого детства: родной Бикин, ночевка на берегу Соколовского озера и эта захлебывающаяся горготня озерных лягушек.

— Трах-тах-тах! — прогрохотали вблизи два орудийных выстрела. Им зычно отозвались еще несколько пушек. У немцев нервно одна за другой замельтешили огни ракет. Потом все стихло.

Нам приказано подползти к траншеям боевого охранения немцев, ворваться в окопы и захватить «языка». В группу захвата выделены Дорохин, Ягодкин, Бархотенко и я. Давыдин назначен руководить группой прикрытия.

В половине одиннадцатого прибываем на командный пункт роты. Рассаживаемся в узких траншеях, свертываем цигарки, курим в ладонь.

У нас в запасе еще несколько минут. Потом начнется поиск.

И вот мы за бруствером окопов, на «ничейной» земле. Какая-то оторопь охватывает каждого. Слух до боли обострен. В ночной мгле кажется, что всюду враг. Много раз потом приходилось мне ходить в разведку — и «языков» брать, и во вражеские траншеи врываться, но первый ночной поиск запомнился на всю жизнь.

Мы ползем вспаханным полем. Справа от меня — Дорохин, слева — Ягодкин. Близость товарищей ободряет, вселяет уверенность, что все будет хорошо. Только бы подобраться незамеченными к немецким траншеям.

Поле кончилось. Мы спускаемся в глубокую лощину. На дне ее густая трава, чуть влажная от росы. Вокруг тишина. Над головой опрокинулось родное небо.

Орловская земля! Не в этих ли буераках бродил когда-то с ружьем Тургенев? Не здесь ли, на Орловщине, писатель создавал поэтические образы русских людей? Как это далеко от нынешних тревожных военных дней...

Группа захвата выдвигается вперед. До немецких траншей остается не больше сотни метров.