Впервые рассказ Артура Конан-Дойля был опубликован на русском языке в журнале «Вокруг света» № 8 за 1929 год.

Профессор Чэлленджер был в прескверном настроении. Голос его гудел и разносился по всему дому. Стоя у дверей профессорского кабинета, я выслушал следующий монолог:

— Нечего сказать, ошибочный звонок! Второй за сегодняшнее утро! Вы воображаете, по-видимому, что человека науки полагается отвлекать от важной работы постоянным вмешательством какого-то идиота, сидящего на другом конце телефонного провода? Я не потерплю этого! Тотчас же пошлите за управляющим вашей бездарной телефонной лавочки! Он отсутствует? Так и надо было ожидать. Я привлеку вас к суду, если это снова повторится. Ведь вынесли же обвинительный приговор поющим петухам. Это я добился их осуждения. А ваши телефоны, которые трезвонят без толку, ничуть не лучше петухов. Все обстоятельства мне ясны. Письменное извинение? Очень хорошо, я рассмотрю его. Доброго утра!

В этом месте монолога я осмелился войти в кабинет. Момент оказался весьма неблагоприятным. Я предстал перед Чэлленджером, как раз когда он повернулся от телефона. Огромная черная борода ощетинилась, внушительная грудь высоко вздымалась от негодования, высокомерные глаза уничтожали меня, а уста его изливали остатки злобы.

— Дьявольские, ленивые негодяи, зря им деньги платят! — гудел он. — Мне было слышно, как смеялись эти телефонистки, пока я излагал мою вполне справедливую жалобу. Они сговорились изводить меня. А тут еще являетесь вы, мой юный друг, чтобы завершить это злополучное утро. Разрешите спросить: вы здесь по собственному почину или же ваша редакционная рвань поручила вам проинтервьюировать меня? Как друг, вы пользуетесь особыми привилегиями, но если вы явились как журналист, я вас выставлю за дверь!

Я шарил в своем кармане, ища письмо Мак-Эрдля, но в это время в памяти Чэлленджера всплыла еще одна свежая обида. Он порылся большими волосатыми руками в наваленных на письменном столе бумагах и, наконец, извлек газетную вырезку.

— Вы были достаточно любезны, упомянув обо мне в одном из ваших недавних ночных творений, — сказал он, потрясая вырезкой, — начав один из абзацев словами:

— Ну и что же, сэр? — спросил я.

— К чему эти одиозные определения и ограничения? Не назовете ли вы мне тех д р у г и х выдающихся людей науки, которых вы ставите н а р а в н е со мной или даже выше меня?

— Я плохо выразился. Конечно, мне следовало сказать: «Наш величайший современный ученый», — согласился я. По существу, таково было и мое искреннее мнение.

Это сразу привело профессора в хорошее настроение.

— Мой дорогой друг, не думайте, что я слишком требователен. Но человек, окруженный, как я, сварливыми и тупыми коллегами, вынужден становиться на свою собственную защиту. Самоутверждение чуждо моей натуре, но мне приходится отстаивать себя от бездарности. Присаживайтесь. Какова цель вашего посещения?

Надо было умело подойти к ней, ибо я знал, что достаточно малейшей неловкости, и лев снова зарычит.

Я вскрыл конверт.

— Можно мне, сэр, прочесть это письмо от издателя Мак-Эрдля?

— Припоминаю этого человека. Недурной образчик своей породы.

— Он, во всяком случае, глубоко восхищается вами и, нуждаясь в высококвалифицированном специалисте для расследования какого-либо вопроса, каждый раз неизменно обращается к вам.

— Что ему угодно? — Поддавшись на мою лесть, Чэлленджер напыжился, словно распустивший хвост павлин. Он уселся, положив локти на стол, сложил свои руки гориллы, выставил вперед бороду и благосклонно устремил на меня большие серые глаза.

— Я прочту вам эту записку. Вот что в ней говорится:

— Вот полученные мною инструкции, профессор, — добавил я, складывая письмо. — Горячо надеюсь, что вы поедете со мной, так как я, с моими ограниченными способностями, едва ли смогу один разобраться в подобном вопросе.

— Верно, Мэлоун! Верно! — замурлыкал великий человек. — Хотя вы и не лишены природного ума, но я согласен, что такая умственная нагрузка окажется вам несколько не под силу. Эти безобразные люди, звонившие по телефону, уже оторвали меня от работы, а потому новая помеха вряд ли будет иметь существенное значение. Я занят ответом этому итальянскому шуту Мазотти, взгляд которого на личиночное развитие тропических термитов вызывает у меня улыбку и презрение. Но я могу отложить полное разоблачение этого шарлатана на вечер. А пока что я к вашим услугам.

Таким вот образом в то октябрьское утро я оказался вместе с профессором Чэлленджером в вагоне подземной дороги. Мы неслись в северную часть Лондона, навстречу, как потом оказалось, одному из самых странных приключений в моей жизни.

Прежде чем покинуть дом Чэлленджера, я удостоверился по телефону, что интересовавший нас человек дома, и предупредил его о нашем приезде. Он жил в комфортабельной квартире в Хампстэде и заставил нас дожидаться почти целых полчаса в приемной, в то время как сам вел оживленный разговор с группой посетителей. Наконец посетители прошли в переднюю и стали прощаться.

Входная дверь закрылась за ними, и в следующий момент Теодор Немор вошел в приемную. Я как сейчас вижу его, стоящего в лучах яркого солнца, потирающего длинные худощавые руки и разглядывающего нас умными желтыми глазами.

Это был толстый, небольшого роста человек. Непонятно почему казалось, что в его фигуре есть какой-то физический недостаток, — ну, словно горбун без горба. Его широкая расплывчатая физиономия напоминала недопеченный пирог; она была такого же цвета и такая же рыхлая и влажная; на этом бледном фоне четко выделялись украшавшие ее угри и бородавки. Глаза у него были, как у кошки, а над отвисшими мокрыми, слюнявыми губами торчали кошачьи же, жидкие, длинные, топорщившиеся усы. Вся физиономия его имела вульгарный и отталкивающий, вид. Но над бровями начинался превосходной формы черепной свод, какой мне редко приходилось видеть. Даже шляпа самого Чэлленджера пришлась бы впору на эту великолепную голову. Если, судя по нижней части лица, Теодор Немор производил впечатление злонамеренного, гнусного субъекта, то, судя по верхней, его можно было причислить к великим мировым мыслителям и философам.