«В среду 22 марта 1933 года в окрестностях города Дахау открывается первый концентрационный лагерь вместимостью 5000 заключённых. Мы приняли решение об этом, пренебрегая мелочными соображениями, будучи убеждены, что действуем ради покоя национально-сознательного населения и в его духе.

Генрих Гиммлер.

В качестве чрезвычайного комиссара президент полиции города Мюнхена»[7]

Так возник первый концентрационный лагерь третьей империи.

Любопытно, что последний из опубликованных гиммлеровских приказов тоже касается именно Дахау. В телеграмме от 15 апреля 1945 года рейхсфюрер СС, требует «уничтожить лагерь и ликвидировать всех до единого заключённых»[8]. В отличие от первого этот приказ остался невыполненным по не зависящим от шефа немецкой полиции обстоятельствам.

Понятие «концлагерь» потеряло в нашей литературе свои границы. Нередко этим словом называют любой лагерь гитлеровского государства: для военнопленных, рабочий, штрафной, пересыльный, сборный и т. д. Что же такое «настоящий концлагерь»? Кто попадал туда и по каким причинам? По каким правилам он управлялся? Естественно, что с 22 марта 1933 года по 6 мая 1945 года — день освобождения последнего из «кацетов» Маутхаузена — менялись и порядки, и состав заключённых, и методы обращения.

В 1933 году ещё не применялась «селекция», а в последние годы существования гитлеровского режима убийства «при попытке к бегству» составляли ничтожный процент среди других. Но основные принципы, заложенные сразу после захвата власти гитлеровцами, оставались без изменения все 12 лет. Суть оставалась прежней: организованное истребление всех инакомыслящих всеми доступными методами и средствами.

Понятие «превентивное заключение» буквально означает «предупредительное заключение». Оно признаётся уголовным правом целого ряда буржуазных государств и применяется для защиты лица, которому угрожают действия третьих лиц, с целью предотвращения преступления (сроком не более чем на 24 часа) и т. д. В третьей империи этому юридическому понятию был придан совершенно иной смысл. Оно являлось «лишением свободы по политическим мотивам»[9] (определение Имперского суда от 15 января 1940 года). Гитлеровские органы юстиции неоднократно подчёркивали, что «превентивное заключение не может быть применено в целях наказания»[10] и не является наказанием. Это означало, что такому заключению мог быть подвергнут любой человек, не совершивший никакого преступления или проступка, за одни взгляды, настроения, намерения, как действительно имеющиеся, так и могущие возникнуть в будущем. Разумеется, вопрос о судьбе человека при полном отсутствии того, что юристы называют «материальной истиной», не мог решаться никакими даже гитлеровскими судами. Поэтому для того, чтобы отправить человека в концлагерь, требовалось всего-навсего распоряжение местного органа тайной полиции. И если до войны на каждого заключённого выписывался, как правило, отдельный приказ о заключении, то к концу её даже списки стали излишней роскошью и указывалось просто «Направить в концлагерь 2187 югославов, заподозренных в антинемецких настроениях».

Поскольку узниками были люди, не совершившие никаких преступлений, они, естественно, но имели и срока заключения. Превентивный заключённый, как формулировалось в изданном ещё в 1934 году министром внутренних дел Фриком указе, «должен находиться в лагере в течение такого срока, какой необходим для достижения цели заключения». Практически это означало — пожизненно. Для 11 миллионов узников из всех стран Европы это оказалось именно так. В сборнике документов «Бухенвальд», вышедшем на русском языке в 1962 году, можно увидеть фотографию бланка для письма заключённого из лагеря. Словно эпиграф стоят в правом верхнем углу листа напечатанные типографским способом слова: «Дата освобождения пока не может быть названа».

Появление этого «эпиграфа» далеко не случайно. Гитлеровцы придавали большое значение устрашающему действию концлагерей. В директиве главного управления имперской безопасности от 26 октября 1939 года указывается, что умело организованная устная пропаганда должна увеличить страх населения перед возможностью попасть в такой лагерь. Таинственное исчезновение, слухи о жестокостях в концлагерях, сообщения о смерти людей ещё несколько дней назад абсолютно здоровых — всё это должно было сломить волю населения к противодействию властям, сделать его послушным и покорным. И это грозное напоминание о том, что ждать освобождения не приходится, в каждом письме, проникавшем из лагеря на «свободу», должно было служить тем же целям.

«Пожизненное заключение»! А сколько же оно продлится? Как долга будет эта жизнь? Для подавляющего большинства заключённых она была очень коротка. Во всяком случае — хотя никто и не вёл такой статистики, — можно сказать: людей, которым довелось прожить в лагерях все двенадцать лет, насчитываются лишь десятки. Тех, кто пробыл там несколько часов, — миллионы. Эсэсовцы вовсе не собирались возиться с теми, кто не представлял собой ценности как рабочая сила. Каждый транспорт с вновь прибывшими заключёнными встречала так называемая медицинская комиссия. Людей выгружали из вагонов, и начиналась «селекция», то есть отбор. Раздетые донага, новички шагали колоннами по пять человек, а двое врачей-эсэсовцев палками разбивали новичков на два потока. В один попадали люди, более крепкие на вид, в другой — более слабые и просто почему-либо не понравившиеся комиссии.

Селекции в лагерях назначались периодически и по всяким чрезвычайным поводам, и заключённые жили в постоянном страхе перед этой пыткой. Но и для того, кому удавалось благополучно пройти селекции, оставалось немало возможностей расстаться с жизнью: антисанитарные условия, недостаточное и недоброкачественное питание, отсутствие медицинской помощи, изнурительный труд — а у немцев даже термин был «уничтожение трудом» — и, наконец, варварская, чудовищная жестокость лагерного персонала и полный произвол, царивший там, оставляли узнику очень малую надежду уцелеть. Комендант Освенцима Гесс частенько повторял: «Когда я вижу заключённого, прожившего в лагере год, я знаю, что ото мошенник, нарушающий лагерный устав»[11]. К этим словам трудно что-нибудь добавить.

Чтобы список опасностей, подстерегавших заключённого на каждом шагу, был полон, следует отметить ещё процветавшие, особенно в последние годы существования лагерей, «медицинские» эксперименты над живыми людьми.

Штутгоф — о котором идёт речь в книге — был только одним из примерно двух десятков в общем-то одинаковых концентрационных лагерей. Здесь не было таких огромных газовых камер и крематориев, как в Освенциме и Майданеке, через печи которых прошло четыре миллиона и миллион триста восемьдесят тысяч человек, не было печально знаменитых маутхаузенских или флоссенбургских каменоломен или гигантских «опытных станций», как в Дахау. Это «самый рядовой», «самый обычный» лагерь, пожалуй, один из самых маленьких по размерам. Но что значат слова «обычный концлагерь» — станет понятным, если мы сравним такие цифры: в Заксенхаузене, основанном на четыре года раньше Штутгофа и вмещавшем примерно в десять раз больше заключённых, погибло 100 тысяч человек; в Штутгофе — 80 тысяч.

Обитателей лагеря Дахау было трудно чем-нибудь удивить. И всё-таки даже в Дахау с ужасом говорили об этапах из Штутгофа, когда в каждом железнодорожном вагоне находили лишь по нескольку живых заключённых, а все остальные погибали от истощения.

В декабре 1943 года в Дахау прибыл сравнительно благополучный «штутгофский этап». Выносить из вагонов на носилках пришлось не более четверти вновь прибывших. Но примечательно было другое. У нескольких десятков человек были прострелены левые руки — у кого в плече, у кого в локте. Оказалось, что при последней перекличке в лагере эсэсовец остался недоволен равнением и «подравнял» строй из автомата.